Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1
Шрифт:
Саня посматривал на Терентия. С улыбкой:
– А ты сам в партию никакую не записался?
– Не, говорю ж тебе: присматриваюсь. Теперь время такое: надо хорошо оглядеться. Но в тятре перед главным залом ещё прохожальный зал – так там от каждой партии суют тебе книжечки: читай, мол, читай по-нашему. И чего там поненаписано: и как с землёй по России распорядиться, пять линий на выбор, никак земля – их главная заботушка. А о правительстве чего несли, ну! – нет у нас, Санька, правительства, это дым один, на него не располагай. Этот вот Позерн чего не нёс: Совет был повивальной бабкой правительства, и будем на него давить, и будем ему руководить, и контролировать, и не допускать порядка-умиротворения, а ему из зала: р'aзя наша цель – безпорядок? Один поручик вылез: правительство составлено из народных избранников, и Совет не имеет права давить, – а ему из зала в двести глоток: «Имеет! имеет!» Фу-у-у, не, этого не перекажешь. А сколько ещё телеграмм поразослали – и Керенскому тому, и Плехану, и какой-то Брехо-Бреховской…
– Но всё ж – какой был порядок дня? повестка?
– Поря-ядок? Порядка, Санюха, не спрашивай. Даже воды хорошей нет, из кранов в уборной мутную пили. Говорили кто во что горазд, потом разбредались на такие секции и там горланили, потом опять же соединялись. Ты лучше спрашивай – чего постановили.
– А – постановили?
– Ой, много чего. И путёвого и непутёвого. Да главные резолюции у них готовые, они и не скрывают: мол, в Питере так приняли на совещании Советов, давайте и мы так примем. Ну а мы добавили, в чём были мы все заодно: немедленно пересвидетельствовать всех белобилетников! И всех призвать, кто где укрылся от военной службы! И немедленно отправить на передовые позиции всех уже призванных, и кадровых, и запасных, и ратников, и причисленных к ополчению.
– Да зачем же они тут все?
– А чтоб неповадно! – гулко хохотал Чернега. – И всех жандармов и полицейских – на фронт! И в ихнюю там новую милицию – военнообязанных не принимать, шоб не прятались! И дезертирам, позорникам, ни дня больше отсрочки, а – на фронт! И в тылах всех денщиков и вестовых заменить увечными и престарелыми – а лбов на фронт! И с заводов, с рудников кто там приписался для виду – на фронт! И хорошо почистить эти земгоры, красные кресты, военно-промышленные комитеты, их там много сволочей попряталось, – на фронт! – торжествовал Чернега, скалил белые крупные ровные зубы без ущербинки. – Потом: у дела снабжения армии сменить всех несоответственных лиц – и всех под контроль наших комитетов! Учёт запасов, чтоб ни крохи мимо армейского рта!.. Пото-ом… Что ж ещё потом? – уже с меньшим жаром вспоминал Чернега. – Совсем неправильно постановили: уравнять питание военнопленных с русскими солдатами – где ж это видано? разве немец наших так кормит? да с голоду морит. Потом – рабочих одобрили, что пусть им идёт 8 часов – только чтоб работали все четырнадцать. Пото-ом… Да чего там не впёрла эта шайка, как будто наше дело: чистить метлой духовенство, чистить инспекторов народных училищ, и библиотеки ихние чистить от реакционерских книг – и везде вставлять революционные.
Что ж ещё? – вроде бы морщил Чернега лоб, да гладкий лоб его в складки не собирался.
– Да! Все постановления наши – перевести на немецкий язык и немцам кидать через проволоку. И – не последний это наш съезд, только первый, теперь будем ещё сокликать.
И Цыж уже шаркал, нёс всю снаряду на стол и парующий котелок.
– Ну, я тебе очень рад, – говорил Саня. – Ты теперь нас не жалуешь, ты всё по комитетам!
– И буду! – уже откусывал Чернега от ржаной краюхи, щёки ещё шире, и ложка в руке. – Я теперь при корпусе, а как же. Комитет должен быть при месте и всё проверять, понял? А тут меня – из другой батареи пришлют, заменят, – ещё не прислали?
На круглых губах, на толстых щеках Чернеги было размазано полное удовольствие. Пожевал, проглотил, крякнул:
– Эх, Цыж, и борщага у тебя, ну! Где достаёшь? Надо и тебя проверить.
И бегали весёлые глазки Чернеги, радуясь своей землянке.
– Да ты хоть переночуешь?
– Вот переночую, да. Завтра в штабе бригады ещё отмечусь – и айда в корпус.
Цыж вышел – и Чернега сказал серьёзно, черпая деревянной ложкой и придувая чуть:
– Сейчас, Саня, спать не пора. Сейчас время началось – ухо востро держать. Со всех сторон нашего брата объегоривают.
Схлебнул.
– Сейчас надо верно присматривать: где же главная бечёвка, где главный конец – вот за него и хвататься. А власть теперь – труха, читай, как они про хлеб воззывают, ластят, – нету у них силы, по всему видно.
И он ел, вкусно чавкая.
– Ну, а в батарее чего нового? Все на месте?
– На месте. Нет, Бару откомандировали в военное училище, в Петроград.
– Да, а отпуск твой как?
– На той неделе еду, – улыбнулся Саня.
Сколько ни повторяй слово «отпуск» – так и разливается по тебе теплом.
– В Саблю поедешь?
– Да нет. Как решил – в этот раз в Москву.
И Москва – ещё теплей почему-то ему отзывалась, предстояла, наступала.
– Подполковник вернулся, теперь и меня пускает. Да стрельбы-то никакой.
– Воротился? – кивнул Чернега, с простотой переходя от зубоскальства и прямо к поминкам. – Похоронил? И где ж это столько тело было? И как сохранилось?
– Сам не скажет, а спрашивать неудобно.
Лейтенанта Анатолия Бойе убили в Гельсингфорсе 4 марта. А схоронили в Питере только через месяц, в Страстную субботу.
ДОКУМЕНТЫ – 11
17 апреля
ШЛИССЕЛЬБУРГСКИЙ УЕЗДНЫЙ КОМИССАР СЫТЕНКО – ПЕТРОГРАДСКОМУ ГУБЕРНСКОМУ КОМИССАРУ ЯКОВЛЕВУ
Шлиссельбургский революционный уездный народный комитет доводит до сведения как Петроградского Совета Рабочих и Солдатских депутатов, так и Временного правительства, что с сегодняшнего дня, 17 апреля 1917 г., комитет считает территорию Шлиссельбургского уезда вполне автономной. Вся внутренняя жизнь Шлиссельбургского уезда устраивается только гражданами этого уезда; все же внешние вопросы, относящиеся к интересам граждан этого уезда, но связанные с интересами граждан всей России, – разрешаются только лишь взаимным добровольным соглашением между всеми автономными единицами, входящими в состав территории всей России. Петроградский СРСД, а также Временное правительство ни в коем случае не должны предписывать каких бы то ни было декретов гражданам Шлиссельбургского уезда, не спросив на это согласия у самих граждан этого уезда.
32
Утекали весенние недели – и накатывала с Юга на Север золотистая, славная, а ныне и грозная сила – Посев! Посеву – некогда ждать всех наших устроений, к нему надо быстро поворачиваться. А дальше-то высится ещё самая страшная глыба – Земельная Реформа. И мы же, мы же и обещали крестьянам её всегда как первую – так теперь тоже руки не отвернёшь! А слухи о возможной конфискации земель – это гибель всех посевов.
Россия, до войны не знавшая, куда вывезти хлебные избытки, к счастью, и сегодня сохраняла старые запасы даже и во всех потребительских губерниях, что смягчало дн'eвную остроту, – но, глядя вперёд на месяцы, надо спешить вводить нормы потребления во всех крупных городах. Да даже и во всех мелких? Да даже и в сельской местности? (Да не обидно же для городских: чтоб сельские нормы не были выше.) Но не расширять же и на Сибирь, Туркестан, Закавказье? А – сахар? Кажется, не избежать теперь вводить и сахарную монополию? и чайную? и может быть табачную? И карточки на мясо?