Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого
Шрифт:
А сам он – совсем, совсем не хотел в министры. Он – социалист, и его область – свободное политическое творчество.
Другие некоторые пойдут охотно. Особенно Чернов.
144
Генералу Брусилову шёл 64-й год. Всю жизнь лихой и неутомный наездник, знаток верхового спорта, одно время и начальник кавалерийской школы, он, при сухом сложении, и сегодня ещё сохранял лёгкий взброс на коня. Но всё меньше это надобилось ему, благодаря высокому взлёту его карьеры: вопреки тому, что не кончал Академии Генерального штаба, был неизменный фаворит Николая Николаевича, а также и взыскан милостями Его Императорского Величества, которому в порыве чувств не раз целовал руку в благодарность (что осуждали другие генералы, видевшие). Уже перед войной Брусилов был помощником Жилинского в командовании Варшавским военным округом, войну начал Командующим 8-й армией на Юго-Западном фронте, после взятия Львова получил генерал-адъютанта, в начале 1916 заменил Иванова в Главнокомандовании Юго-Западным фронтом, в июне прославился успешным наступлением. Одновременно он сохранял наилучшие отношения с Родзянкой, Государственной Думой, Земгором; князь Львов приветствовал его «как давно желанного руководителя Юго-Западного фронта», а Брусилов в тяжёлую минуту поддержал Земгор, который хотели упразднить по причине безполезности его на фронте.
Главкоюзом (в штабном сокращении) и застал его переворот. После 45 лет императорской службы как мог он воспринять петербургский бунт? Распорядился отправить в свои подчинённые армии телеграмму: «Кучка негодяев, воспользовавшись…» Но новые известия из Петрограда так быстро накатывали – Главкоюз почти тотчас вослед распорядился начальникам связи армий уничтожить прежнюю ленту и принять совсем новый текст. Пришла вопросительная о царском отречении телеграмма Алексеева – и, как на родзянковские Брусилов отвечал первый, так и тут первый, с несомненностью. Так быстро накатывало – пришлось, споров императорские вензеля с погонов, разъяснять фронту, что до сих пор вензеля давили ему на плечи, что в 1905 году русский народ не созрел до революции и был придавлен, но вот она восторжествовала, и генерал-от-кавалерии, всегда сочувствовавший революционному движению, рад приложить свои усилия ныне к служению освобождённой России и революционному народу. Теперь он наколол большой красный бант близ нашейного и нагрудного Георгиев, его под марсельезу долго носили по Каменец-Подольску, как Цезаря, в носилках, обтянутых красной бязью, а он от времени до времени возглашал, как мы должны уважать новую власть и Совет рабочих депутатов, жал руки унтер-офицерам и солдатам.
Приехавшей киевской делегации открывался так, в простодушии сквозь суровость: «Я – монархист по своему воспитанию и симпатиям, таким вырос и был всю жизнь. Я был близок к царской семье и связан с ней прочно. Но Распутин и другие – внесли такой ужас, жить стало нельзя. И я стал – республиканцем, и всем сердцем приветствую те перемены, которые должны произойти!» А Москве отвечал на пасхальные подарки фронту: «Нынешняя Пасха – двойного воскресения: вместе с воскресшим Христом встала из рабства свободная родина. Я горжусь и счастлив стоять во главе фронта, раньше всех оказавшего нравственную поддержку восставшему народу и тем давшего опору его делу».
А что ж? Внутренне было безкрайне жаль ушедшего императорского времени, и того несравненного порядка, который царил раньше в России, но и не швырять же своё 45-летнее трудное восхождение на верхи армии. Всё зашаталось, как в землетрясении, – падали лица, падали учреждения, и в этой подвижности может быть одно было спасение: быть ещё того подвижнее, успевать хоть на пять минут, но раньше самой революции. В Киеве менял генерала Ходоровича на революционного полковника Оберучева. И поддерживал митингового прапорщика Крыленку. Из ротных комитетов вовсе исключил офицеров, а в высших комитетах уменьшил их пропорцию вдвое. И приезжающим делегациям от дивизий всем обещал, обещал скоро отвести на отдых (не сверяясь, кем же их заменять).
Да и Алексеев, после Пасхи приехав на Юго-Западный фронт, выступая тут, разве говорил иное, только без живости ума и речи? – что свобода – сладкая мечта наших предков и мы должны сохранить это наследие детям и внукам. И Брусилов кричал: «Нашему народному Верховному Главнокомандующему – ура!!» – а сам думал: отсутствие живости ума и погубит Алексеева при новом строе. (Как вообще всё алексеевское руководство он не одобрял уже за много месяцев.)
Однако в первые мартовские недели в голову не могло прийти, что революция, отвергнув царя, станет отвергать и саму войну с Германией. Этого – уже никак и ни за что не мог принять полувековой армейский служака: этим отвергалась уже сама Россия? В средине марта был момент – Брусилов собрал подписи командующих своими армиями и телеграфировал в Ставку и на другие фронты о необходимости обуздать же Петроград! Нет, так уже не получалось. Тогда: «Мы все сознательно перешли к новому строю, не держим камня за пазухой; никто не хочет возврата к прошлому. Мы уважаем и любим Совет рабочих депутатов, это достойные люди, но предпочтительно было бы не так наседать на правительство, которому мы присягали. А тот приказ, который проник в начале, наделал много вреда. Нужна твёрдая правительственная власть и неумолимый строгий порядок. До Учредительного Собрания не должно быть никаких партийных споров и влияний».
Однако именно они и разливались, и главное влияние было: да здравствует немедленный мир. Массами невозбранно бежали с фронта. Оставалось издавать с высоты отрезвляющие приказы, уже теперь не влиявшие на солдат. Как же было убедить их, что мир невозможен без победы? Изо всех фронтов на одном Юго-Западном была хорошая фронтовая газета – «Армейский вестник», так её повелел закрыть Совет военных депутатов: «из-за несоответствия направления газеты взглядам рабочих и солдатских депутатов». «Правде» – всё можно, «Армейскому вестнику» нельзя! Брусилов воспринял это как личное оскорбление.
Но что оставалось делать? Уступать и уступать – видимо, только хуже. Стать заградительной стеной? – невозможно, не на кого опереться. На одном Юго-Западном Гучков уволил 46 генералов, все быстро менялись. А офицерский состав был весь потрясён. Да потрясён и сам Главнокомандующий: то, что творилось, не могло уместиться ни в какой военной голове.
А тут начались большие добавочные безпокойства в зоне фронта – в Киеве и в других городах: собирались митинги и целые съезды за автономию Украины, о которой и слыха не было раньше, и за создание отдельных украинских полков: чтобы теперь внести полную сумятицу, изо всех воинских частей в России отчислять миллион малороссов, и они будут собираться в свои отдельные полки.
И на всех фронтах шло только к худшему. И предложил Алексеев Главнокомандующим, без Кавказского: собраться в Ставке на совещание.
Сговорились на 1 мая. Но ещё по пути, не доехав до Могилёва, узнал Брусилов с великим изумлением, что Гучков – ушёл в отставку!!
Такой решительно-революционный министр! с таким авторитетом! Так уверенно, вот ещё на днях, выметавший генералов, генералов, – и сам в отставку??
0-го-го-го. Что ж это там случилось наверху?
Ещё мало выметал? Ещё теперь и до Брусилова доберутся?..
Или наоборот: был слишком рьян? Перегнул?
И – кто теперь вместо него? От этого зависит всё.
А кто же? Или – Алексеев. Или – кто-то из Главнокомандующих, больше некого.
Но среди Главнокомандующих двое – новички. Так что: или – Брусилова, или Гурко. Гурко послужил в Ставке, но фронтом командует – недавно.
Брусилов – самый старый, самый заслуженный. Всё к тому, что подымут его. (И Родзянко поможет.)
Министром? Энергично справится. Но по солдатским навыкам – лучше бы Верховным. После отставки Рузского он был теперь уже несомненный первый и единственный кандидат в Главковерха.
Ба! Да совпаденье ли это? Почему Алексеев собрал их именно теперь? Знал об отставке заранее?
Но тогда и перемещения уже все решены?
С большим волнением приехал Брусилов в Ставку. И пытался угадать по глазам Алексеева.
А у того глаза – постоянно смежены, ничего не рассмотришь.
Совещание состоялось в той самой комнате второго этажа, с картами, где последний раз совещались в декабре с царём и откуда вызвали его телеграммой о смерти Распутина. Брусилов взял для помощи и совета своего генерал-квартирмейстера Духонина – розовощёкого, моложавого, полного, всегда очень спокойного и разумного. Драгомиров приехал с начальником штаба Даниловым-чёрным, прежним безраздельным хозяином этой Ставки, а теперь очень окоротившимся и ещё более мрачным. Гурко и Щербачёв приехали в одиночку. От Ставки Алексеев был с Деникиным и Юзефовичем.