Красное колесо. Узел II. Октябрь Шестнадцатого
Шрифт:
Тут – ещё сюрприз. Везде – комитеты, создался и комитет усадебных служащих. И позавчера утром торжественно предъявили князю ни много ни мало – письменное требование: повысить жалованье кому в полтора раза, кому чуть не в два, и повысить продуктовое содержание. И на всё даётся князю три дня сроку! – а иначе забастовка.
Взбесился. Уже с прошлого года, по недохватке людей, капризничали то один, то другой. Этим февралём уже сделал крупные прибавки всем на дороговизну. А всякая переплата одним развращает остальных. А продуктовое содержание – кто теперь может увеличить,
Мало того: усадебные привлекли к своим требованиям и домовую прислугу, – особенно обидно: ведь служили в этом доме из поколения в поколение, были как свои, неотделённые, – и вдруг забастовка?
Но к концу того же дня стало известно, что в Усмани начинается пересмотр белобилетников, и князь едет туда. И как сразу всё изменилось! Председатель комитета служащих Горбачёв заметался перед князем, бранясь на «тех, кто так писал». Управляющий конюшнями Устинов – плакал и клялся, что боялся угроз конюхов, это они его принудили подписать. А дворецкий Ваня: «А я ничего и не понял, подписал не читая».
Нет уж, прежним отношениям не быть. Теперь расшвырял бы этих свиней с наслаждением. Но где найдёшь замену?
Вчера князь Борис с утра уехал в Усмань, а после обеда туда телефонировала Лили, что в обед явилась в поместье огромная разъярённая толпа крестьян с кольями и палками – на то самое место, где так недавно они дружелюбно фотографировались с флагами и хоругвями вместе с князем и качали его, – а теперь кричали: удалить управляющего, срок – сутки, иначе будут громить имение; и от завтрашнего дня подённая плата мужчинам 5 рублей, женщинам 3 (сразу в три с половиной раза). И пригрозили служащим: если будете работать – побьём и вывезем на тачках. (Как они эти тачки перехватили с петроградских заводов? – ведь такого обычая тут отроду не было.)
Прервав дела в Усмани и уговорив с собой помощника уездного комиссара, члена продовольственной управы, одного офицера и одного разумного солдата от совета – спешно вернулись этой ночью в Лотарёво. Застал старика Никифора Ивановича испуганным до полупомешательства, а Лили с Асей бодрились.
С утра приехавшие депутаты власти отправились разъезжать по деревням, уговаривать, что нельзя выгонять управляющего, – но выслушивали там только оскорбления и что сами живыми не уедут.
А тут, в самом Лотарёве, развивалась невиданная забастовка: решили только кормить животных и ничего больше. Коров подоили – но надой выставили на дворе перед ледником, чуть не донеся, – и молоко скисло. В дом не поступало электричество, вода, а повару запретили готовить.
Стараясь не терять хладнокровия, князь Борис начал переговоры со служащими в конторе. Перечислял им прежние добавки, указывал на хлебную монополию, предлагал добавку компромиссную. Да они согласились бы тут же, призывные струсили, – но теперь надо всеми висела ещё угроза мужичья.
И мужики не замедлили: вслед за вернувшимися депутатами уездных властей – хлынули и они, сюда на большой двор, – и страшно было увидеть, как от недавнего исказились злобой и жадностью знакомые лица. Не свои крестьяне – а разбойники.
Не только во двор – некоторые лезли и в контору, и под этим страхом комитет служащих брал назад, в чём успел согласиться. И уже требовали не прежней своей добавки – но и им платить подённо, как крестьянам, 5 и 3 рубля.
Кое-как уговорили мужиков пока выйти из конторы. Но они ревели тут же, за дверьми, а служащие выбегали туда с ними советоваться.
Князь Борис просил помощника уездного комиссара:
– Надо же сказать народу твердо.
Тот ответил в отчаяньи:
– Какая может быть речь о твёрдой власти, когда в стране анархия?
И слишком громко сказал: слова его слышали, и всё было проиграно окончательно.
Настроение толпы во дворе было погромное – и лишь потому не начали громить, что были не пьяны, ещё не добрались до погреба.
Князь вышел на крыльцо, к толпе. Повернули головы. Стараясь наиграть голосу достоинство, твёрдость, каких уже не было:
– А если Никифор Иванович уйдёт – обещаете ли вы вести себя прилично?
Раздались голоса:
– Обещаем.
А другие:
– Ничего не обещаем!
А кто-то из задних рядов резко:
– А когда, ваше сиятельство, пойдёте в солдаты?
Стараясь усмехнуться спокойно:
– Пойду, когда прикажет начальство.
– А начальство – теперь мы!!
– Ну… не совсем так… – Не найдёшься, что и сказать.
Обещали им эту вздутую подённую плату, в полный разор хозяйству.
А служащие согласились – на первую умеренную прибавку. Уже вечернее молоко дойдёт до ледника. И княжескому повару разрешили готовить обед, и всем домашним – служить, стала в дом поступать вода.
Толпа ушла.
Никифор Иванович собирался уехать сегодня вечером.
Хорошо служил – за то и выгнали.
Во всю жизнь никогда не чувствовал себя князь Борис так гадко, так оплёванно, так безпомощно, как в этот вечер.
А теперь – он управлять уже будет сам, и всякая зацепка – прямо на него.
Вот что надо: просить Временное правительство прислать в Лотарёво как в особо культурное имение – отдельного комиссара. И лучше всего – офицера из главного управления коннозаводства, чтобы спасти конский состав.
А самим бы с Лили – уехать к осени. В Ессентуки, к родителям Лили? В Алупку к Воронцовым? За границу?.. Совсем бы куда-нибудь.
Этого – уже не спасёшь.
171
А сегодняшнее совещание с Главнокомандующими назначили уже в Мариинском дворце, в зале с большим овальным столом. Генералы приехали точно к часу. Часть министров уже ожидала их тут, остальные прибыли вскоре, все десять оставшихся. От Государственной Думы – сильно обременённый, обвисший Родзянко, с ним Савич. (Многих Гурко узнал этой зимой, при конференции с союзниками.)