Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 1
Шрифт:
По его извинительному виду, при таких лихих разведенных белокурых усах, – нельзя было догадаться, как же он передаст.
Ну, хорошо хоть – согласился поговорить.
Положение, мол, чрезвычайно серьёзно, и не угодно ли будет Его Императорскому Величеству уполномочить своего брата безотлагательно объявить в столице о таком решении?
Великий князь не откладывал: встал, поблагодарил, всем ласково улыбнулся, всем подал руки. Он собирался теперь к прямому проводу со Ставкой в Главный Штаб. Но осмотрительный Беляев предупредил, что
Расходились и остальные.
Родзянко был сильно раздосадован такой слабостью великого князя, его неспособностью к государственным шагам. Но всё-таки не без последней надежды, что из этого разговора что-то и выйдет. И что Михаил назовёт же Государю его кандидатуру. (Если были бы наедине – он внушил бы это великому князю прямей). Родзянко просил Беляева непременно потом телефонировать в Думу, сообщить результат.
В ротонде думцы чуть постояли с министрами, собиравшимися на новое вечернее заседание. Министры все были в безнадёжном обречённом состоянии и все ждали, что вот-вот ворвётся толпа. Они и в Мариинский дворец не все на автомобилях прибыли, а сходились и пешком, чтоб не обращать на себя внимания.
Между ними прошёл слух, что в Мариинский пришёл Гучков. И он – мог прийти, как член Государственного Совета. Но что-то покоробило: это был как торжествующий налёт ненавистника. Говорили, и вид у него такой.
Родзянко уезжал, испытывая деятельное превосходство перед ничтожным бессильным правительством, всё запутавшим – и вот теперь подавшим в отставку. О, его правительство будет не такое! Оно властно повернёт Россию.
Они возвращались уже без охраны на крыльях, их грозные сопровождающие куда-то подевались. Их автомобиль теперь несколько раз останавливали мятежники или просто озорники. Но узнавая, что едет Председатель Государственной Думы, – громко приветствовали и пропускали.
А один раз они сами остановились, и шофёр снова прикрепил красный флаг впереди.
Неудобно было воротиться без этого.
140
А ещё после всех передряг на Невском и на Знаменской площади памятной – остался Кирпичников опять один: опять ни единого знакомого лица – все разбились, перемешались, куда-то подевались.
А и вообще толпа редчала, загустило автомобилей, грузовиков, на них солдаты. Кричали тем автомобилям, глазели, махали.
Глядел на это всё Тимофей – и не верил: неужели это он один всё управил? Неуж вся эта чертопляска по всему городу с него единого началась? И вот опять он один.
Этим вольным можно глазеть и махать, у каждого какой-то дом, и вопозднь все разойдутся. А куда – солдату?
Солдату – в казарму, известно. Но куда – мятежному первому унтеру, зачинщику всей заворохи Тимофею Кирпичникову? А что, если в своей казарме как раз его ждут и схватят? Ночью, спящего – и схватят? Лучше б не туда идти. А больше некуда.
Взъерошил Тимофей целый Питер – а ни одного друга и заступника во всём Питере у него нет. Вот подкатит к военному суду, и ни у кого не спрячешься.
Так ли, сяк ли, раздумывая – а ноги сами его понесли к казармам. По Надеждинской.
Тут – волынцев увидел, троих, стоят. К ним. Курят, весёлые. На улице сласть солдату покурить, ведь до се запрещали. Нет, чужие, совсем незнакомые. Говорят – про раззор, про раззар.
Ни у кого и не спросишь, не посоветуешься.
Постоял с ними, дальше пошёл.
На углу Бассейной подумал – делать нечего, повернул к себе.
Сбоку так, подходя.
Фонтанная. Глушь уже, никто не ходит, где это всё многолюдство осталось? На главных улицах. Ну, никого.
И сколько сегодня Кирпичников бесстрашно шёл против солдатских цепей, против стрельбы, насколько утром превозмог всю тягость страха – а вдруг вот тут стало сердце сжимать.
Да шутка ли? Первый бунтовщик – и вот он шёл в казарму один, без подмоги, без защиты, без проверки, – захватят и всё.
Вошёл в Виленский переулок – опять никого. И перед воротами часовых нет.
Вот попал! Сегодня утром здесь он вёл всю учебную команду строем – «умирать за свободу!». И разворачивал в узине переулка – и вот вернулся одиночкой, трусящим ареста.
Нет, не мог он своими ногами отнести голову в капкан.
Вот попал! Побрёл назад по Фонтанной, теперь по Бассейной в другую сторону, потом по Греческому, – и опять никого.
Ну, хоть на снегу ночуй!
А морозик – ничего, берёт.
Только на углу Греческого и Виленекого встретил своих из учебной команды.
– Ну что там у нас, ребята?
Только сейчас заметил: голоса совсем нет, охрип, всё выкричал.
– А ничего.
– В порядке?
– В порядке. А что?
– Ну, все дома? всё тихо?
Не стал им даже объяснять, что он тут раскладывал.
– Айдате!
Двор. Где лежал Лашкевич, уже убрали.
Лестница, которую думал пулемётами защищать, только как-нибудь в казарме продержаться бы, большего не чаяли, большее казалось несдвижимо.
А только чуть пихнули, одной учебной командой, – и пошло. И – погрохотало.
В помещеньи команды – увидели его, закричали. Тут и Канонников, и Бродников. А, мол, фельдфебель! Думали, что уже убит.
Чаю поднесли горячего.
Сел Тимофей на свою койку – и с такой охоткой попил, с такой охоткой, сладкий.
Прочнулся: дежурных-то офицеров нет? Нет. Не, братцы, так не годится, так нас схватят. А ну-ка, дозоры высылаем по соседним улицам. А – только половине раздеться на ночь, а половине – спать в шинелях, в сапогах, с винтовками.