Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
Чёрного автомобиля так и не было, сняли засаду, пошли спать.
А сегодня утром уже трясли Сашу к делу: на Карповке громили продовольственный склад.
А склад был вот какой: его заведующий позавчера добровольно принёс Пешехонову все бухгалтерские книги и предложил принять все запасы. И Ленартович назначил туда караул. И вот теперь его часовых сбили – и толпа громила склад среди бела дня, и продовольствие развозили.
Вскочил Саша – и, не протерев слипшиеся глаза, стал скликать свои вооружённые силы, броневик, – и помчались туда.
Но опоздали: на складе мало что уже осталось. Однако, оказывается, по другим улицам на грузовике и на конных подводах, реквизированных наверно от соседних ломовых, – восторженная толпа везла это всё опять же в комиссариат, радуясь, что нашла и отбила для народа ещё скрытые запасы.
А что ушло по бокам – того уже не спрашивай.
И куда ж теперь это всё? Назад? Но там двери с петель ссадили. А в комиссариате – места нет.
А вот что – везти в пустующий "Спортинг-палас", там есть помещения, не занятые ораниенбаумским пулемётным полком.
А пулемётчики – не разнесут?…
373
В Ревеле с утра был объявлен манифест об отречении Николая II, но беспорядки ничуть не прекращались. Толпа собралась у городской тюрьмы и требовала выпуска узников, будто бы замурованных в каземате (легенда ходила годы). Впустили делегацию, та ничего не нашла. Всё равно стали громить тюрьму.
Комендант ревельской крепости вице-адмирал Герасимов, старый портартурец, ездил по городу от митинга к митингу, заверял, что Балтийский флот идёт вместе с народным правительством. Увещал очень мягко и близ тюрьмы. Ему ответили камнем в голову. Увезли замертво.
В Кронштадте в Морскую следственную тюрьму ещё приходили новые банды матросов, искать среди арестованных каких-то офицеров на расстрел. И другие матросы приходили – искать своих для освобождения.
В Петрограде с утра – слух, что царь отрёкся от престола, – хотя в газетах нет.
На улицах всё ещё нет трамваев, барских экипажей, барских автомобилей (реквизированы, ездят с военными). Редки извозчики. Толпа на Невском утеряла элегантный петербургский вид. Множество гуляющих праздных солдат. По манере революционных дней – люди валят не только по тротуарам, но и по мостовым, когда не надо потесниться для манифестации.
Манифестации, из кого собралось, идут без ясной цели и маршрута, просто радуются. Несут красные флаги и плакаты как хоругви, то с рисунками страшной чёрной гидры контрреволюции.
С тротуаров смотрят на них, вплотную друг к другу, – дамы в меховых воротниках и бабы в вязаных платках, котелки и простые ушанки. На лицах – радость, любопытство, недоумение.
Офицеров на улицах – больше, чем накануне. Без шашек.
На перекрестках, где раньше были постовые городовые, теперь студенты-милиционеры с белыми повязками на рукавах пальто. Иногда проверяют пропуска автомобилей. Если те не останавливаются – им вслед стреляют в воздух.
Грузовиков с вооружёнными солдатами уже меньше гораздо.
Дорогие магазины многие закрыты. Но цветами и кондитерским торгуют.
Какие-то студенты обходили мелочные лавки и объявляли владельцам, что по распоряжению Исполнительного Комитета они должны продавать яйца не дороже 40 копеек десяток, масло – 80 копеек: фунт. Боясь новых порядков и властей, торговцы подчинялись. Но потом узнали, что Исполнительный Комитет Совета не давал такого распоряжении – и вернулись к прежней цене. Тогда возмутилась публика – и было близко к погрому лавок.
В хвостах: "Слобода-слобода, а нам всё равно топтаться."
Красной материи уже стало не хватать. Дворники, чтоб сделать обязательный теперь красный флаг, отрывали от старого русского флага голубые и белые полосы.
Курсистка подарила во дворе свою красную блузку – её тут же всю разодрали на эмблемы свободы.
На шее памятника Александру III – огромный завязанный красный галстук.
С кофейной Филиппова на Невском стали снимать императорские гербы. А с балкона соседнего дома – иллюминационные императорские вензеля с электрическими лампочками. Ударяли ломами по скрепам – и огромный вензель оборвался с перил – и всею тяжестью, с дробящимися лампочками, упал на тротуар.
Публика разбежалась – и снова стянулась любоваться.
На больших углах – толпишки, по 20, 50, 100 человек, а кто-нибудь на бочке, на тумбе, на плотном сугробе – и митинг. Ораторы – то студент, то штатский в потёртом пальто, то солдат с расстёгнутой шинелью, а под ней – замызганная гимнастёрка.
И уж конечно на площадях – на углу Садовой и Невского, у Казанского собора, на Сенатской, под самыми копытами Петрова коня.
– Ура, товарищи! Нет возврата проклятому самодержавию!
А вот вылез, доказывает, что теперь должны царствовать Алексей и Михаил. В ответ ему интеллигентные голоса:
– Да как вы можете?!… Какие Романовы??… Должна быть республика! Вы провокатор!
А на другом углу грозит оратор:
– Товарищи! Вы только что успели завоевать великую свободу, а у вас уже хотят её отнять под тем соусом, что надо охранять свободу!
Кричат из толпы:
– Врё-ошь! Никто не отымет! Пусть попробует!
Артист Александрийского театра на таком уличном митинге взялся объяснять, что такое ответственное министерство. Закричали на него:
– Провокатор! Арестовать! В Таврический дворец!
Красный особняк Фредерикса, два дня назад подожжённый гневной толпой, удручает мёртвым видом. Огонь выел всю внутренность дома, в чёрных глазницах груды мусора, обгорелые колонны. Над воротами – сталактитами сосульки от замёрзших пожарных струй. Во дворе в мусоре копаются женщины, выискивают: вот помятая шумовка, вот ручка от телефона. В подвале сидит на корточках парень в смушковой шапке и отвинчивает кран от медного кипятильного куба.