Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
Но и в 8 часов никого не было. И не звонил, не объяснял никто. Приходилось ждать.
9 часов – и всё никого. Стало спать хотеться, ведь не доспал.
Выпили ещё раз кофе.
От долгого ожидания как-то уже и ослабла важность события – соглашаться, не соглашаться. Надоело ждать.
Ходил по большому ковру гостиной, расставив себе проход меж кресел. Изнывал.
Играла же судьба! То он был, волею своего родного брата, исключён со службы, лишён звания полковника, установлена над ним имущественная опека. То – командовал бригадой, дивизией, наконец инспектор всей кавалерии. А вот – ему предлагали и всю Россию? Он не привык к такому простору, он привык жить потесней.
Вот уж чего не было – никакой радости.
Да ещё ж начнётся вражда и зависть великих князей.
Лишь перед десятью часами начались входные звонки. Михаил был так прост, что хотел и встречать по одному и начинать разговаривать, но княгиня настояла, чтоб он ушёл к себе в комнату, лишь потом вышел бы к собравшимся. (Простор для всего был, квартира Путятиных имела комнат до десяти, не считая людского крыла поперёк во двор.)
По приглашению Джонсона Михаил, одёрнув мундир, вышел к гостям, стесняясь, что таких видных людей заставил ждать себя как владетельную особу.
С тем большей предупредительностью он обходил собравшихся и пожимал руки. Часть фамилий он слышал в первый раз, а в лицо просто не знал никого, кроме Родзянки. Очень милый представился князь Львов. А Милюков – с широкой крепкой шеей, и как-то особенно пожал руку Михаилу, задержал, твёрдо глядя через очки. А Керенский оказался похож на вёрткого пересидевшего юношу. И есаул, рубака-казак, неизвестно как среди думцев.
Великий князь пригласил всех садиться. Для него было поставлено вольтеровское кресло как бы в середине полуокружности, а в два крыла, на диванах и в креслах, вся мебель тут была французская, расселись приехавшие. Рядом с великим князем сел Родзянко, в такое же могучее кресло, и глава нового правительства князь Львов.
Через кружевные гардины на трёх высоких окнах радостно, по-весеннему лилось солнце.
Тут Родзянко и объявил великому князю, что дело зашло гораздо глубже, чем ждали: не регентом он назначен, но ему передаётся престол как императору!
Михаил чуть не подскочил в кресле. Что это? Не только Ники отрёкся?! – но и…? И он же отлично знает, до чего Михаил отвращён от государственных дел!
А Родзянко предлагал – обсудить, что делать.
Михаил опешил. К такой новости – ему и приготовиться не дали. И тут сразу, на виду у всех, обсуждать? Все эти достойные, образованные известные люди пришли к нему – обсуждать? А он – даже ещё и подумать не смел о размерах своего нового положения.
Он смущённо просил их объяснить, что же? Высказать.
Первый по важности, по видности, по громкости и стал говорить Родзянко. Михаил слушал его с почтением и с доверием.
Родзянко начал с того, что решение будет зависеть от великого князя, он может дать совершенно свободный ответ, давления на него не будет, – но ответ надо дать теперь же.
Председатель Думы говорил хоть и хрипловато, но оттого не со сниженным значением. Он – не мнение своё высказывал, но указывал то одно несомненное, как надо быть. Он объяснял, что самая передача престола в руки великого князя незакономерна: по закону царствующий император может отказаться лишь за себя, но не в чью-либо пользу, а передача может происходить только по престолонаследию, то есть в данном случае лишь Алексею. В акте отречения и не сказано, что сын отказывается от престола. Таким образом, вся передача трона Михаилу Александровичу – мнимая и только может вызвать жестокие юридические споры.
Так и великий князь так понимал. Зачем же брат издумал такое? с чего это он?
А эта сомнительность дала бы юридическую опору тем лицам, которые бы захотели свалить и всю монархию в России. И при такой шаткой основе и при возрастающем революционном настроении масс и их руководителей, в такое смутное тревожное время принимать трон было бы со стороны великого князя безумием.
Да, и Михаил так думал.
Он процарствовал бы всего лишь, может быть, несколько часов, объяснял Родзянко, – и в столице началось бы огромное кровопролитие, а затем разразилась бы гражданская война. А верных войск в распоряжении великого князя нет, и сам он будет убит, и все сторонники его. А уехать из Петрограда невозможно, не выпустят ни одного автомобиля, ни одного поезда.
Впрочем, Родзянко ж его и зазвал в Петроград, из Гатчины бы свободно можно было уехать.
Да кто посмеет и какое право имеет возбудить гражданскую войну, когда идёт война с лютым внешним врагом? Напротив, в этот ужасный момент все мы должны стремиться не к возбуждению страстей, а к умиротворению их. Привести в успокоение взволнованное море народной жизни.
Родзянко говорил авторитетно, долго, перелагая то же новыми словами и возвращаясь, но даже если б и меньше гораздо – Михаил был убеждён уже с первых слов и не ставил Родзянке в упрёк, что тот повернулся со вчерашнего дня, что сам же он ещё вчера уговаривал Михаила брать на себя всю ответственность, а сейчас – наоборот, не брать. Не надо брать трона – и слава Богу! Ещё не успев освоиться с этой страшной мыслью, Михаил с тем большей радостью узнавал, что она – придумана и ложна. Да о чём говорить! Да разве выдержит голова всю эту государственную перепутаницу! Прочь, прочь, не надо! – в строй!
Возникло движение. Принесли из передней, какой-то человек откуда-то привёз, – рукописную копию государева Манифеста, заверенную комиссаром путей сообщения. Дали великому князю посмотреть самому. Совсем чей-то чужой почерк, но разборчивый, а слова – Николая, и мерещится: зачем же он писал чужим почерком.
Михаил стал читать. Уже известно, о чём, – а всё ново. Не мог вникнуть внимательно, но что задело и поразило:
"Не желая расстаться с любимым сыном Нашим, передаём наследие брату Нашему…"
Что-то обидное здесь было. О сыне – подумал, а брата – не спросил. Сына берёг как зеницу ока – брата не пожалел, навязал престол. И -
"… заповедуем брату Нашему править делами государственными в полном единении с представителями народа…"
Хорошо заповедывать. А отчего же сам не делал так?
Михаил не обиделся, но – обидно как-то.
А между тем стал говорить князь Львов, по другую сторону от кресла Михаила. У Родзянки был голос хриплый, повреждённый, а у князя совсем нетронутый, светленький, промытый. И сам – такой благообразный, такой округлённо причёсанный и подстриженный, так благонамеренно смотрел и выражался, – чудесный, спокойный человек, не захотелось бы обидеть его возражением, несогласием. Но и очень трудно было в его округлённых фразах понять: а какого же мнения сам князь? Принимать трон или не принимать?
Его речь убаюкивала, и внимание вязло.
Михаил заметил, что некоторые депутаты, подавшись в мягком, едва не задрёмывали, боролись. А подёргливый Керенский быстро голову вертел на каждое чьё слово. Да ещё один фатоватый молодой человек, фамилию Михаил не запомнил, всё вздрагивал при каждом открытии двери, при каждом шуме в передней, и на стуле сидел неглубоко.
Всё ж, сколько можно было уловить из гладкой речи Львова – он был того же мнения, что и Родзянко.
После Львова переглянулись: да может и говорить уже больше не надо? что они так долго убеждали?