Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
Так и виделось его горбоносое прямое лицо с зоркими глазами и властными губами. Давно между ними была глубокая размолвка из-за Босфора. Теперь – углубилась.
И пришла телеграмма от Николая Николаевича, но тоже не ожидаемый ответ, а нечто странное. Верховный Главнокомандующий, не всюду ещё и объявленный, со своего опального кавказского места как бы жаловался своему начальнику штаба: какой-то гражданский инженер распорядился снять охрану со всех закавказских железных дорог. На что отвечено, что это никак не возможно: в условиях Кавказа и войны борьба со шпионажем требует преемственности, несмотря на революцию.
Тоже верно. Тоже надо остановить самовольство. Но кому ещё об этом телеграфировать? Никому, как председателю совета министров. Обращение агентов правительственной власти в обход Ставки и главнокомандующих может роковым образом отразиться на управлении…
Так-то так, но что ж с совещанием главнокомандующих? Как-то же нам разобраться в этой родзянковской каше.
Тут Алексеева позвал к прямому проводу Брусилов. От этого всегда струнно готовного отзывчивого главнокомандующего ждал Алексеев в первых же фразах получить согласие на совещание, как решительно соглашался Брусилов вчера на царское отречение. Но ничего подобного, разговор потёк как-то совсем иначе.
Доносил Брусилов, что дальше трудно ничего не объявлять войскам, проникают слухи, и чтоб ускорить появление Манифеста – он послал частную телеграмму Родзянке как своему старому однокашнику по корпусу и по-товарищески просил его воздействия на левые элементы.
Даже не мог Алексеев сразу понять. То есть, так понять: связь между главнокомандующим Юго-Западным фронтом и Родзянкой будет существовать помимо Ставки, без её ведома и разрешения. А что касается сказанных Алексеевым горьких слов разочарования, что Родзянко неоткровенен, неискренен и может быть тянет в сторону левых, – это было обойдено как несказанное – и даже недопустимое по отношению к однокашнику. Намёк, что – со мной и не сговоритесь? Быстрый-то Брусилов быстрый, но даже и чересчур, и не всегда в ту сторону, какая полезна службе. Так – как насчёт совещания главнокомандующих? – не успевал неуклюжий Алексеев вставить, у Брусилова бойко лилось.
Ответа от Родзянки не получено (это между прочим), а ждать сбора главнокомандующих – слишком долго (и это – всё о совещании), – а нельзя испытывать дальше терпение войск. Итак, предлагает Брусилов: объявить, что Государь отрёкся от престола, что в управление страной вступил Временный Комитет Государственной Думы, – а дальше воззвать охранять грудью матушку-Россию, а в политику не вмешиваться.
Вот как: сам он с Родзянкой будет поддерживать тайную переписку, а Алексеев пусть даст согласие сломать родзянковскую просьбу и объявить Манифест.
Вместо желаемого объединения главнокомандующих получалось расплытие во все стороны. Насколько вчера было ясно и дружно – уговаривать Государя отречься, настолько сегодня всё мутней и розно. Сгустились неразрешимые обстоятельства, Алексеев чувствовал себя потерянным, обманутым, поставленным не у места. Он отдувался и пытался объяснить Брусилову.
… Но уже несколько раз он запрашивал Петроград – и Родзянку, и других, и никто не подходит к аппарату, как вымерли. Нет такого лица, некому доложить! – о невозможности играть и дальше в их руку и замалчивать Манифест. А великий князь велит во всех возможных случаях обращаться к нему, – а Манифест для него не существует, пока он не распубликован через Сенат…
Великий князь там у себя на Кавказе никакой опасности не испытывает, никуда не торопится, и готов спокойно ждать. И новые петроградские вожди тоже, как будто, не торопятся. А тут – загорается земля, и что ж Алексееву делать?… Вот тут сразу, над юзом, над лентой, утекающей к Брусилову, он в поту принимал и формулировал решение.
… Сейчас вторично доложу великому князю, что дальнейшее молчание грозит опасными последствиями. И если снова не получу указаний – что ж, возьму на себя общее объяснение дел всем фронтам. Сегодня к вечеру.
Положение – обязывало так поступить. Но обидно было всеобщее непонимание, пренебрежение, своя заброшенность, – и забывая увидеть на подрагивающем готовном лице Брусилова отчуждённую эгоистическую усмешку, Алексеев в простоте ещё пожаловался ему:
– Самое трудное – установить какое-либо согласие с виляющим современным правительством. В составе которого крайние элементы берут верх. И разнузданность приобретает права гражданства.
Уж резче не мог он выразиться по официальному телеграфу!
А Брусилов – не принял откровенности, но тут же, на ребре, извернулся, остановился: слушается, будет ожидать к вечеру приказа, имеет честь кланяться… Да, и ещё докладывает: отдал распоряжение в Киев исполнять распоряжения новых министров – чтобы не возникли плачевные беспорядки, как в Петрограде и Москве.
Так и кончился разговор – и лишь потом Алексеев размыслил, что Брусилов начисто увильнул от вопроса, собираться ли главнокомандующим или нет.
А мысль его, что в крупных городах надо выполнять распоряжения новых министров, – опасная мысль. Алексеев и сам поддался и отдал час назад приказ в Одесский округ: выполнять распоряжения нового правительства, в том числе и освобождение политических осуждённых. Но это – опасный путь. Так – всё развалится ещё быстрей. Мы сами же и отдаём большие города в полное распоряжение новой власти.
А что можно предпринять в этом безмолвии и заброшенности? Только – уступать обстоятельствам?
Как эти все политики искали его в прошлые часы – а теперь все провалились. День утекал – и все молчали! Кого из них искать? Родзянку? – уже душа отворачивалась. Львова? – уже запрашивал его о присяге, и о снятии железнодорожной охраны, – молчит сиятельный невидимка. Гучкова? Наболел в сердце Гучков своими бесцеремонными открытыми письмами, но он хоть человек дела. Хорошо, составить телеграмму одновременно всем троим.
В Минске – на театре военных действий! – получено требование министра юстиции выпустить политических. Комендант Калуги, подчинённой Западному фронту, получил из Москвы сообщение, что едет новый комендант с особыми полномочиями. Все эти распоряжения нами выполнены, но такая двойственность власти ведёт к беспорядкам во фронтовом управлении. Для незыблемого сохранения основ военной службы прошу: все распоряжения правительства и отдельных министров сперва направлять главнокомандующим фронтами и мне.