Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
414
Известие об отречении Государя произвело неожиданное движение в Сводном гвардейском полку, в защитниках царскосельского дворца: раз император отрёкся – то они теперь не связаны присягою. А раз так – то они должны подчиниться Временному правительству. И офицеры не могли спорить – они и сами стали думать так. (У них уже замечали и прежде левый тон.)
После этого не могла спорить и государыня. И она дала согласие, что от Сводного полка и от Конвоя будет послано по одному офицеру и по 4 нижних чина – «делегатами» в Государственную Думу. С вечера они и уехали, ночью были приняты там, – но к счастью подтверждено им: продолжать охрану дворца, – а могли бы и отменить?… Впрочем после этой поездки вся ситуация уже и изменилась – невидимо и беззвучно: если они отметились в лояльности новому порядку (беспорядку) – то вот уже дворец и был взят.
Сегодня такие же делегации в Думу поспешили послать дворцовая полиция и дворцовая прислуга…
Но начальника дворцовой полиции и начальника дворцового управления – арестовали тем не менее. И не выпустили генерала Гротена. Всех их держали, кажется, в Лицее.
Доктора Боткина чуть не арестовали в Петрограде у пациента.
А среди царскосельских гвардейских стрелков творилось что-то ужасное: сами выбирали себе командиров, не отдавали чести, курили прямо в лицо офицерам, да даже и арестовывали их направо и налево.
И агитаторы от них уже забраживали в дворцовые части, присматривались.
Кто ж мог теперь разделить: где черта?…
И приехали моряки от гвардейского экипажа – и забрали своё оставленное знамя. И требовали своих офицеров.
И в таком окружении – уже начавшемся плену – предстояло теперь жить неизвестно как долго.
С прокалывающей болью распорядилась государыня сказать конвойцам: пусть отпарывают все царские вензеля.
– Да как же это, Ваше Величество?! Сердце холодает!
– Снимайте, снимайте. Не хочу кровопролития. Меня опять будут винить во всём.
А ещё – просил принять его граф Адам Замойский, так растрогавший государыню несколько дней назад своим появлением. Теперь – с тем же независимым гордым достоинством он заявил, что отречение – снимает с него звание флигель-адъютанта, снимает обязанность быть тут, – и просил отпустить в Ставку. И кроме того теперь он, как поляк, должен отдать себя служению Польше.
Принесли во дворец малые газетки, теперь эти гадкие «Известия» вместо всех прежних (тоже дрянных) – и в ней на всю страницу только и поместилось что – два отречения крупно, двух братьев, одно за другим.
Теперь, когда уже не было сомнения, что всё именно так произошло, ничего не остановить, можно было вчитываться в достойные благородные фразы никиного отречения.
Или удивляться странному решению Михаила: поклониться Учредительному Собранию. Неужели так может распорядиться монарх, получивший корону? Ах, Миша, Миша, слабый человек.
А во всём этом было и облегчение: бедный Алексей не получит корону, увы, но зато теперь он спасён ото всех мытарств, спасён для родителей. Теперь – он неразрывно будет с ними.
В газетах не было, но все уверенно говорили, что революция – и в Германии! Вильгельм – убит, сын его – ранен!
Насколько государыня до вчерашнего дня не верила решительно никаким слухам – настолько теперь она не могла уже в них и сомневаться. Началась в мире – ужасная полоса бед, и вот грянула и над Вилли – не досталось ему порадоваться русской революции!
А – что в Дармштадте? А – с братом Эрни что?
Весь мир пошёл кругом, весь мир падает. И – почему так одновременно? Или это – масонский заговор? Безусловно так. Они и эту войну подожгли. Они и подрывались под монархии давно.
Но весь ураганный вихрь этих дней научил Александру – её бессилию. Последние годы – как рвалась она и напрягалась направлять государственный ход! Назначать лиц на должности и указывать им, что делать. Но вот открылось, что всё это было впустую, всё – тщета, и человек бессилен.
Есть ли ещё планы и бодрость у Ники? Но сама она – уже не сделает ни движения государственного. Не шевельнётся. Не существует. Научена.
А вчера поздно вечером вдруг позвали её к телефону – прямому из Ставки. О современное чудо, о облегчение – услышать прямой голос мужа, хотя ослабленный, как из-под земных пластов, наваленных на грудь.
Обещал, что скоро, скоро вернётся.
Голос, едва сильней дыхания, тени слов ещё различаются по каким-то контурам, а сам родной любимый голос можно только сердцем угадать, по интонациям.
Но уже – не чувства его. И – о чём говорить, когда теперь всё подслушивают?
Как дети? Трудно: у Анастасии температура растёт, пятна всё больше, у Ольги плеврит, у Ани плеврит. Одна радость – Алексею лучше, он весел.
Знают ли дети? Нет, ещё не говорила…
Успела предупредить, чтоб не верил в измену Конвоя, это всё – недоразумение!
И успела узнать, кто же именно были те два – скота! – приехавшие вырывать отречение.
Измысленное дьявольское унижение! – послать именно этого хама свинью Гучкова, личного мстительного врага. Ещё этой горечи недоставало в чаше страдальца!
Только растравилась разговором. Всё недосказано.
А утром сегодня – прорвалась телеграмма от Ники, из Ставки же. Он – получил её вчерашнюю телеграмму, о счастье, восстанавливалась связь! Но у самого была фраза: отчаянье проходит.
Проходит? – да, слава Богу. Но то, что он, изумительно сдержанный, решился слово это поместить в открытую телеграмму, – распахнуло Александре всю чёрную бездну, пережитую мужем. Та была ещё черней, чем можно вообразить.
Сегодня днём в зелёной комнате со спущенными занавесками, где лежали все дети, дописывала вчерашнее письмо. Вчера та офицерская жена не уехала, и можно было ещё дописать с ней. Она бралась теперь ехать и дальше – в Могилёв, и передать письмо.
Боюсь думать, что ты выносишь? Как ты там – совершенно один? – это сводит меня с ума. (О, догадается ли тем временем – прислать письмо вот так же, с кем-нибудь, с нарочным?)