Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
Их так ведут: впереди – конвоиров нет (у матросов
навыка тюремного нет).
Впереди – адмирал Непенин! Один.
Его кругловатое сообразительное живое лицо, только
рот прикрыт усами-бородкой.
Но напряжён, такого обращения он не ждал!
А за ним, в шаге, адъютант, старший лейтенант.
Ещё в шаге по бокам – два матроса.
Ленточки полощутся над бушлатами, значит быстро
идут.
Да и по плечам видно.
А дальше назад – ещё матросы, это как подкова сзади.
И в обхвате её – ещё офицеры разных чинов, тут и
капитаны первого ранга.
Кто непроницаем. Кто явно перепуган. Никто не ждал.
Никто не готов. Кто из нас когда готов к перевороту
собственной жизни?
Позади края матросской подковы сходятся в одну
густую матросскую толпу.
Вот так, толпой человек в шестьдесят, не строем, не
конвоем, но сгущённо-злой толпой, с карабинами,
стволы вперёд и вверх,
они ведут
кучку офицеров в середине,
безоружных, свободны бока от кортиков.
Идут матросы уверенно, жестоко зная, куда.
Неотмеренный слитный топот.
Такая ли форма матросская, такая ли жизнь
матросская или особый их подбор, – но почему они
кажутся так свирепо беспощадны?
Иные лица – уже за гранью человеческого выражения.
Откуда столько зла?
А лица офицеров – кость другая? другой обиход?
–
при сходной же чёрной форме развитость и
тонкость.
И – смятенье сейчас, и оглядка потерянная.
О, им вместе не жить! Как же вместе жить этим двум
породам?
вот, идущим в одном кадре.
Куда идущим?
Офицеры догадываются. Они же знают, как этой ночью
на других кораблях…
И матросы – знают.
И не колеблются нисколько.
Если бы матросы шли строем – то не так бы жутко. А
вот – толпой, плечо к плечу, почти челюсть к
челюсти, ствол к стволу, идут, уверенно прут вперёд!
Топот по снежной дороге.
Понизу
одни ноги, у земли.
Тут, в ногах, в чёрных брюках, больше похожи
ведущие и ведомые.
= И адмирал, с отзывчивым подвижным лицом, позади
себя ощущая этот напор и скорость, не обернувшись,
чувствует их, -
и так же уверенно и поспешно идёт.
Как будто их ведёт!
Да! Как будто это он ведёт их, по своему
адмиральскому замыслу.
Ведёт эту кучку, как он вёл весь флот.
Подрагивают его пушистые усы, сметливые глаза.
Как он объяснял им, расположенно и открыто! Как он
верил в их души! Как надеялся на них!
Наш святой народ!
Матросы. Челюсть к челюсти.
= Там, в заднем офицерском ряду – мелькание.
Мелькание, как падение.
Мы всё время видим спереди -
мы видим крупно и близко лицо адмирала,
ещё и сейчас не разочарованное,
как он верил и надеялся.
А там позади – отталкивают офицеров матросские
руки,
оттаскивают,
оттягивают в стороны, то вправо,
то влево,
куда-то за себя выбрасывают через чёрный и ленточный
матросский охват, -
там дальше – конвоируют их или выбросили, мы не видим,
мы видим только, как офицеры один за другим
исчезают из охвата,
а сам охват всё ближе сюда, к адмиралу, всё челюстней.
На бескозырках, кто успеет, заметит: «Слава», «Андрей»…
И что за форма у матросов ужасная? – что это за ленточки,
с их нежным трепетанием, так неестественные
при мужских головах,
при звериных головах
такие ленточки жестокие?
= Вид Свеаборгской крепости.
= Заснеженные берега.
= Утоптанный снег на улице, по которой ведут
= адмирала с таким живым открытым: лицом, так
верившего в этих чёрных героев,
как он ведёт их сейчас, не оглядываясь.
= А сзади отбрасывают последних уже офицеров,
и не вскрикнет ни один, это молчание ужасное, только топот
матросов,
и адмирал шагает, уверенный, что ведёт за собой всех
офицеров «Кречета», штаб флота,
а остался за ним один адъютантик.
= А за спиной адмирала – передний в охвате матрос,
революционный матрос с плакатов, из кадров, которые
мы будем видеть, видеть, видеть.
= Две фигуры, невысокого роста плотный адмирал, – а
позади надвинувшийся верзильный матрос.
Сейчас! Сейчас это будет!
= Ноги. Кто-то сзади бьёт под коленку второго, тонкого,
значит адъютанта.
Потеряв равновесие – споткнулся, наклонился адъютант.
Спереди
= Адмирал! всё тот же, уверенный в правоте. И плакатный
матрос
вскинул карабин!
= Спина адмирала во весь экран и кончик дула.
–
с огнём!
Выстрел!
= И опять – лицо адмирала!
ещё попростевшее, невинное, -
только теперь понявшего,
только теперь узнавшего всю истину, которую искал!
= Но уже – опускается из кадра.
Упал.
И охват матросов остановился.
Смотрят вниз. С любопытством.
И – достреливают, туда, вниз.
Выстрел, выстрел.
419
Пребывание отрекшегося царя в Ставке от часа к часу всё заметней стесняло генерала Алексеева. Вот зачем-то обставлять традиционный доклад, когда события со всех сторон набухают, напрягаются – и требуют всего внимания. Свято место – не бывает пусто. Государь сам же отдал и Верховную власть в государстве и отдал Верховное Главнокомандование – и со вчерашнего дня все дела естественно обтекали бывшего царя, и Алексеев должен был участвовать в этом обтекании: не докладывать ему своих действий, рассылать фронтам нужные сообщения, – всё это теперь текло телеграфом на Кавказ, откуда и должно было прийти одобрение или неодобрение решениям наштаверха. (И надо сказать, что Николай Николаевич и в большой дали с большой подвижностью менял свои приказы: вот уже опустил «престол» и вставил «изъявление воли русского народа», читай – Учредительное Собрание. Такая подвижность была назидательна и для самого Алексеева.)
А бывший царь и Верховный – чем мог помочь сегодня? Для него – остановилось время. А Алексееву этот последний доклад и самому сердце щемил – да и что скажут? как истолкуют? – на всякий случай он позвал и Лукомского и Клембовского как свидетелей. И на самом докладе вымучивал, что сказать, – нечего было говорить! Пока сообщал бывшему Верховному, что за неделю не произошло никаких военных действий, – в Балтийском флоте каждый час убивали офицеров. Пока они тут закрылись в такой комнатке – а на аппаратах и в соседних комнатах накоплялись грозные сведения, требования и бумаги.
И только одно было у бывшего Государя настоящее дело, которое он по своей застенчивой манере высказал лишь в самом конце и между прочим: ходатайство о проезде, отъезде. Хотя Алексеева, как будто, это уже никак не касалось, но, правда, и Государю не оставалось иного выхода, как просить по команде. Стеснительно было оказываться в роли государева адвоката, но не было иного пути, да Алексеев и хотел, чтоб Государь уехал поскорей. (Вот ещё надвигался приезд вдовствующей императрицы после полудня – и по старому этикету надо было тратить время идти её встречать. И не хотелось старуху обижать, но можно ли теперь ему ехать? Да и времени жалко.)
Итак, очевидно, надо было составлять телеграмму князю Львову… Отрекшийся император просит моего содействия…? Нехорошо «содействия», как соучастник… Просит моего сношения с вами… Беспрепятственный проезд в Царское Село к больной семье… безопасное пребывание там до выздоровления детей… Беспрепятственный проезд на Мурман с сопровождающими лицами…
Ну и пожалуй довольно. О возврате потом в Россию, в Ливадию, сейчас говорить неуместно. И не Алексееву.
… Настоятельно ходатайствую о скорейшем решении… так как продление пребывания здесь отрекшегося от престола императора нежелательно вследствие…
Львову он посылал уже не первую телеграмму. Как, очевидно, главному человеку в государстве пересылал ему и основные повеления Верховного. Но Львов – ничего не отвечал. И от этого становилось наштаверху как-то зябко.
А вот – приходилось телеграфировать ему же, – а кому же? То жаловался Западный фронт, а теперь Северный, – новые банды: в Режицу прибыли вооружённые делегаты рабочей партии, освободили везде всех арестованных, сожгли арестантские дела, обезоруживают караулы, полицию, офицеров, угрожают всем огнестрельным оружием…
И – кому же теперь? военному министру? Да ведь это – дело всех властей, этак всё развалится. Так уместно телеграфировать опять-таки главе правительства. Просить его сиятельство о прекращении подобных явлений. Но тут же и твёрдо:
… вместе с сим сообщаю главнокомандующим фронтами, чтобы подобные шайки немедленно захватывались и предавались на месте военно-полевому суду…
Тут пришёл Лукомский: ещё вечером или ночью ожидали проезда генерала Корнилова, а он сошёл в Могилёве и здесь сейчас, не примет ли его наштаверх?
По сути, назначен был Корнилов помимо выбора Алексеева, и ехал мимо, и дела к нему прямого не было, – а получалось так, что надо принять.
Генерал Алексеев генерала Корнилова знал лишь по отдалённости: из штаба Юго-Западного фронта в своё время – как начальника дивизии, потом видел в Ставке, когда тот представлялся Государю после побега из плена, – но мельком.
Сухой, жилистый, калмыковатый Корнилов был роста небольшого, с Алексеева. Сразу так и дышало от него, что он – не из армейских красавцев, не из дворцовых угодников, ни даже из образованных, – а из тёмной скотинки, как и Алексеев, что их и роднило. (Невдохват было Алексееву, что сам он мог показаться Корнилову слишком канцелярским.)
По тёмному лицу Корнилова не заметно, чтоб он был горд новым назначением, но быстрыми узкими глазами строго высматривал своё: как ему выполнять следующую боевую задачу. А притом – неохотословен.
И Корнилов был на проезде, в минутах до поезда, и Алексеев – в бумажном вращении, голова задёргана, и по новой должности никак к нему Корнилов не относился, мог и не заезжать, – а вдруг в этой минучей встрече и при взаимной простоте – приопахнулось: да может с ним-то бы и поговорить? да может быть, едучи в Петроград, – он и есть сейчас главный и решающий человек?
И Алексеев с возникшей надеждой стал ему: не забывать, что всю эту революцию Ставка допустила лишь для того, чтобы сохранить армию неприкосновенной, для войны. А попытаться бы ему – удержать Петроград в таком виде, чтобы столица если хоть не помогала бы войне, но не мешала бы? Ведь вся зараза растекается из Петрограда, все эти банды по всем железным дорогам, везде угрожают оружием, прямо в людей наводят, врываются в учреждения, жгут бумаги, грабят квартиры…
И даже, движением доверия, открыл Корнилову бесхитростно, и может быть опрометчиво: чтоб не слишком он там доверял гражданским вождям, они бывают очень неискренни и непрямы.