Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
Но и в комиссию по возобновлению работ вместе с Гвоздевым и Панковым, тоже рабочим, попал Залуцкий, большевик, и сразу загородил: приступать к работам – не время! ещё революция не кончена! ещё наш главный враг буржуазия на ногах, ещё мы не добились 8-часового рабочего дня, ни земли крестьянам, ни демократической республики. Не возвращаться к станкам, ни в коем.
Большевиков в Исполнительном Комитете, спасибо, кучка малая, но им – хоть всё вдребезги, так ещё лучше, разума у них нет. И работы не надо, и войны не надо, и правительства не надо, всех гнать! Обкладывали Гвоздева раньше – обкладывают и сейчас. Раньше нельзя было работать: на царя, мол, работаете. А теперь – опять забороняют, нельзя.
Тогда и предложил Козьма так: пусть приступят к работе хотя бы те заводы, которые прямо на оборону работают. Но и тут большевики не согласны: мы – против разделения революционной армии пролетариата! мы – за максимум сохранения и развития революционной пролетарской энергии!
Хоть опять с ними табуретками дерись, как на Эриксоне. Для чего же тогда и комиссия возобновления?
Да тут и решение прими – так сразу не заработаешь. А – все котлы заново растапливать? А где полопались трубы? А – снег и мятели за эти дни занесли заводские дворы, железнодорожные ветки, – надо разгребать, расчищать, топливо подвозить, согревать печи, да и сами цеха нахолодали, – тут от решения до работы ещё трое суток пройдёт.
Встретил в коридоре Ободовского – Пётр Акимович больше всего тужил о трамвае: пути забило льдом за эти дни, когда подтаивало, а провода порваны в 16-ти местах, вагоны кой-где набок свалены, трамвайные ручки разокрадены. А разживлять заводы – даже и надо с трамвая.
Между тем и полки некоторые очнулись, стали приходить в Таврический с плакатами: «Солдаты – в окопы, рабочие – к станкам!» Хорошо, это нам поддержка.
Да знают Гвоздева на всех заводах, везде свои люди и отзовутся. На каждом заводе есть серьёзные рабочие, кто давно б уже стали по местам, да напуганы забияками.
Решил Гвоздев так: если работ возобновить ему не дадут – уходит из Совета, уходит из Исполнительного Комитета, нечего ему тут преть. Обрыдло ему это столосидение и за полтора года в Рабочей группе, лучше фартук надеть, к станку да погнать стружку. Сейчас в два дня добиться решения – или уходить напрочь.
И сегодня на Исполнительном Комитете Гвоздев встал потвёрже и выговорил всё товарищам революционерам. Ведь посчитать – девятый-десятый день рабочий Питер гуляет. Куда ж нам разгуливаться, если война идёт? Что ж от России останется? Ни снарядов, ни патронов никто не выделывает – дивоваться надо, что немцы ещё смотрят на наше гулянье, а ударят – и в неделю до Питера пройдут. Или теперь же начинать работу – или лопнет вся наша тут говорильня.
– А на каких условиях начинать? – кричали большевики, пятеро их сидело. – Опять на старых? После такой революционной победы?!
А другие возражать не нашлись. Другие жались. Рисковое дело: всегда звали к забастовкам, а теперь к работе? Боялись даже на Совет с таким делом выйти, – кто выйдет? кто скажет? а ну, на крик возьмут?
– Да я выйду, – сказал Козьма.
– Не-е-е, – загомонили. – Тут надо товарища политически авторитетного.
Решили: завтра утром ещё раз собраться, и ещё раз обговаривать.
К концу заседания поднесли вчерашние московские газеты, со всеми полными страницами – на два часа чтения. Петербург кипел событиями, а Москва описывала.
И Козьма взял газетку. Поскользил:
«Смерть Зубатова».
… 2 марта у себя на квартире на Пятницкой улице застрелился знаменитый Зубатов: прострелил с виска на висок, умер мгновенно. Оставил записку – прощание с сыном, никого не винить, не мог пережить разрушения монархического строя…
И – жаль его стало Козьме. Хоть и полицейский чин – а хотел рабочим добра. Верно ведь вёл: не революция вам нужна, а заработок.
Вишь как монархию любил.
423
Хоть и «добился» Пешехонов разрешения на свои «Русские записки», хоть не забывал о них (в отсутствие Короленко вёл их он), но даже заехать на пять минут в редакцию не мог, а только позвонил туда и особенно просил сотрудниц требовать в следующий номер очерка от Фёдора Дмитрича. Хотелось сохранить поярче картину этих неповторимых дней, которой не почувствуют, кто не участвовал, – а Ковынёв умеет описать.
Всё – пришло в движение, и самое прихотливое. Это был – социальный хаос, из которого ещё предстояло создать новое достойное гражданское общество. История редко производит такие социальные опыты. Лицом к лицу с этим хаосом, в самой гуще его, Алексей Васильич переживал редкостный момент, безусловно – самый интересный период своей жизни. При малом сне и беспорядочных днях это сознание очень придавало ему сил. Вот – он кипел в своём любимом народе, в размахе его непритворства – и чего ж ещё желать?
Даже за эти четыре дня уже многие сотрудники его по комиссариату сбились, ушли, вместо них другие, Пешехонов не успевал запоминать всех фамилий и даже в лицо не всегда узнавал, что говорит со своим сотрудником.
Тем более, что и посетители – черезо все кордоны добивались до него, и самые неожиданные.
То через толпу, выделяясь в ней, пробивался священник.
– В чём дело, батюшка?
Приехал из Финляндии:
– Вот, не знаю, как быть: поминать ли царя и фамилию на ектеньях, аль не надо?… По теперешним обстоятельствам вроде как не следует – но и пропускать боязно. А от начальства – нет распоряжения. Приехал в Питер – никого не найду. А вы – как скажете?
То пришли жаловаться, что в их доме после революции перестали топить. Вызывали домовладельца для объяснений.
То какая-то мещанка никого не хотела слушать, а только – самого главного комиссара. А зачем? Вот: нужно ей дрова перевезти на другую квартиру – так дайте разрешение.
– Так перевозите, пожалуйста, кто же вам препятствует?
– Нет уж, батюшка, захватят! Ты мне письменно подтверди.
– Да кто ж захватит?
– Да вы ж и переймёте! Теперь на чужое много охотников – и каждый власть.