Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Шрифт:
Горечь переполняла грудь великого князя – особенно потому, что больное это было место, смещение с Верховного, уже второй раз.
Вчера он не удержался и пожаловался английскому генералу при Ставке Хенбри Вильямсу, втайне рассчитывая не только на сочувствие, но может быть на обратное воздействие – через английских властей на русские, ведь эти самые иностранные генералы при Ставке привыкли видеть великого князя Верховным, Англия и Франция знали в нём извечного лютого ненавистника Германии – неужели они не хотели бы и не могли…? Но охоложен был великий князь ответом английского генерала: его преданный и бесколебный совет был – отказаться от поста.
И вот, в начале же этой недели оброненная великим князем шутка, что он вернётся жить маленьким помещиком, – к воскресенью уже и сбылась: он только и мечтал теперь возвратиться в своё маленькое поместье, уже не на Кавказ, – уже не имея более никаких военных обязанностей, как если бы война окончилась. Славная дачка его, Чаир под Ливадией, в солнечном голубом Крыму, теперь манила его как видение другого мира, куда не достигают мерзкие революции.
Но унизительнее того: он даже и к себе в Чаир вернуться не мог ни как Главнокомандующий, ни как великий князь, ни как просто свободный взрослый человек, – он даже к жене своей в Киев (ещё гнев Станы предстояло ему пережить!) не мог поехать как независимый взрослый: он должен был ждать теперь каких-то двух неизвестных ему депутатов зачем-то Государственной Думы, и они будут его сопровождать – как арестованного? как сопровождали Ники?
А ведь ещё вчера, приняв присягу, Николай Николаевич проявил избыточную любезность: послал правительству вторую телеграмму: что мол принял присягу новому государственному строю, что выполнит свой долг до конца.
Теперь всем великим князьям из Ставки неминуемо предстояло увольняться: и Сергею, и Сандро, и Борису. И Пете – ничего тут не получить.
И куда же теперь Орлова? И своих адъютантов? И Сергея, Лейхтенбергского, отобранного у Колчака, ну этого с собою в Крым же. И куда – донского атамана Граббе, по пути прихваченного с Дона по просьбе казачьих властей? – тут по Ставке ходил ещё один осиротевший Граббе, начальник конвоя.
И – где же ждать? Оставалось ждать – в вагоне. Случилось так в первый день – Николай Николаевич пренебрег переехать в губернаторский дом,- а теперь оставалось ему ждать в вагоне, без возможности проехаться, даже пройтись, – не по шпалам же шагать.
Томительный замкнутый день, депутаты не успевали приехать раньше чем сегодня к вечеру.
Целых три дня пути в Могилёв, в этом самом вагоне, в этой самой компании, а до Минеральных ещё и с Андреем, – как они оживлённо беседовали, как они возбуждённо рисовали себе славное будущее, целую новую эпоху, – а теперь запечатались уста, и даже с Орловым говорить не хотелось.
В защемлении протянулся день, а к концу его, к обеду, пришли два позванных старичка генерала, преображенец и лейб-гусар, которые и встречали его в этот раз в Могилёве. (Теперь-то понял великий князь, почему такая скудная встреча была, без караула, без штабных офицеров, – лукавый Алексеев уже всё знал и умыслил!)
Сели за грустный полубезмолвный обед. Николай Николаевич сидел вытянутый, как закованный, – предстоящим ли видом ареста? такого же оберега и одиночества в Чаире?
Вдруг лакей вызвал от стола дежурного адъютанта князя Шаховского.
Тот вышел, вернулся и доложил, что у вагона собралась и непременно желает видеть великого князя – депутация фабричных и железнодорожных рабочих. Что они настроены крайне благожелательно, – да к иным депутациям великий князь и не привык за эти дни, – и не хотят верить, что великий князь не желает стать во главе Армии, что есть какое-то письмо правительства? – они хотят знать.
Потеплело сердцу Николая Николаевича, он пободрел. Фабричные?
Он и сам готов был к ним выйти, но, может быть, это было несолидно, к малой группе.
Он пошёл, достал из выдвижного ящичка письмо Львова – просил князя Орлова выйти и прочесть его депутации. Ему – нечего было скрывать.
Ход обеда смешался, заволновались, чем это кончится. Один генерал побрёл вслед Орлову.
Депутация стояла на перроне круговой кучкой вокруг вагонной площадки, железнодорожники в своей рабочей одежде, как были кто на местах, фабричные – поаккуратнее, пришли особо, но у всех – хмурый, трудовой, простонародный вид. И почти только пожилые, усатые, были и старики, а молодых не было, ни – женщин. И с красными наколками – никого.
Перед сиятельными генералами двое-трое передних потянулись было снять шапки, но оглянулись – не сняли.
Толстый Орлов стал читать – громко, слышно всем, и от себя добавляя издевательские нотки в местах: «народное мнение резко и настойчиво высказывается против…», «Временное правительство не считает себя вправе остаться безучастным к голосу народа, пренебрежение которым может привести к серьёзным последствиям…»
И тут один фабричный закричал:
– Знаем мы этот народ! Это – евреи! Мы их в Могилёве только и слышим!
А другой, старик из переднего ряда, рассудительно добавил:
– Рази нас слушают? Петербург усем командует. Пусть великий князь не соглашается!
В депутации загудели – вперёд и друг со другом. Не стали уже и письма дослушивать.
– А пусть великий князь к нам пожалует!…
Орлов понял момент – ушёл, не дочитывая.
И быстро вослед на площадку вышел стройный пружинный великий князь – в кителе при орденах, в фуражке. Стал на вагонной площадке вытянувшись, неправдоподобно высокий, почти доставая верха вагонной двери. Вид его был – орлиный, как принимал бы парад выдающегося полка.
Ветровым движением вскинуло руки, сняло шапки, обнажились головы густоволосые и плешивые, и седые.
Молчали.
И великий князь молчал. Он только мог порадоваться их приходу. А – сказать? Теперь – что ж он смел сказать?
И вдруг железнодорожник крупный, на полголовы возвышаясь, поднял руку с двумя свёрнутыми путейскими флажками и надунул через головы:
– Ваше Императорское Высочество! Да нас тут – сила, вся дорога в наших руках. Да вы только прикажите – мы чичас рельсы хоть до самой Орши снимем – и посмотрим, как этот народ к нам сунется!