Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Шрифт:
– Да, ваши ребята уж такие грубые, правда, и такие неловкие, не дипломаты.
Лев Борисыч посасывал мундштучок, прищурил один глаз. Он как будто стыдился своих большевиков. И вид его и манера говорить были барские:
– Читайте сегодняшнюю «Правду», её нельзя узнать. Это теперь – солидная, настоящая газета. Действительно, у неё был совсем неприличный тон, и репутация… Хоть закрывай совсем. Но я решил её перестроить.
– Ах, так вот и кстати! А мне негде печататься как раз. Я хотел бы, может быть, у вас – но Шляпников говорит: надо объявить себя большевиком?
– Ну, ерунда какая, мало ли что Шляпников. Пишите, пожалуйста, охотно напечатаем.
Так, так, – с поворотом ещё этой новой комбинации спешил Гиммер к Лурье и Урицкому. А что ж? Такая перепрыжка произведёт сенсационное впечатление в советских кругах. Уж во всяком случае, большевики – верные циммервальдисты. И резко оторваться от Нахамкиса, с которым рядом им невозможно быть, тот мешает развороту гиммеровского таланта.
А тем временем в комнате Исполкома набирались члены. Лурье и Урицкий здоровались со многими знакомыми – все петербургские социалисты, в общем, знали друг друга, хоть и отлучаясь порой в эмиграцию или в ссылку, – и уж теперь никому не могла прийти такая неловкость: попросить их покинуть заседание. Лурье уже многим оживлённо сообщил свой проект журнала «Интернационал».
Кончали завтракать, Шляпников пришёл с Мурановым, тоже рыло.
Собралось десять, пятнадцать, восемнадцать человек, и утомлённый, ото всех дней невыспавшийся, да и старше их тут всех, Чхеидзе, в потёртом порыжевшем пиджаке, открыл заседание, зовя к тишине.
Против включения Муранова, не вместо Шляпникова, а лишним, сразу же стал ершиться Чхенкели: лишний большевик? – тогда и нашего лишнего меньшевика! Ничего не могли решить, отложили вопрос на бюро.
Да, придётся Гиммеру ещё придумать манёвр, как вставить Лурье. А уж Урицкого, наверно, не удастся. Да он какой-то мешок.
Дальше упёрлись в финансы. Когда разрешали две недели назад создание Временного правительства, не догадались – никто не догадался! – связать их ещё и финансовым обязательством в пользу Совета: революция тогда пылала, и все умы были заняты одной политикой. Но постепенно остыли, куда ни кинься – нужны деньги, и вот рассчитал Брамсон потребности Исполкома – а денег-то у Совета нет! а деньги-то оказались в министерстве финансов.
А презренное лицемерное цензовое правительство так до сих пор ничего не ответило на требование о 10 миллионах.
Так подошёл момент потребовать этих денег окончательно! Поручили Нахамкису и Эрлиху: сегодня же срочно сформулировать повторный категорический текст требования на 10 миллионов. И за подписью Чхеидзе и Скобелева – послать с курьером в Мариинский дворец.
Тут выступил Громан (он был член с совещательным голосом), очень взволнованный, крупнокалиберный, тучный, и говорил (постоянно гулко гундося, как будто с неизлечимым насморком), что продовольственный кризис катастрофически обострился, а договориться с министром Шингарёвым невозможно… Громан уже тискался к столу со своими многими бумажками, собирался тут же и доклад начинать. Но на Исполкоме стали очень не любить внеочередные вопросы, каждый метил свой вопрос провести, или может быть раньше уйти, – и так закричали на Громана, что вопрос не подготовлен, что надо пригласить специалистов, – отложили на завтра. (Да просто никто Громану не поверил, зная его манеру пугать, что за три дня продовольственный вопрос вдруг стал катастрофичен. Честно говоря, открылось, что он ни перед революцией таким не был, ни сейчас.)
А Лурье – цвёл, через болезненный свой вид, что он первый, самый первый вестник из-за границы. И не упустил, уже освоясь с обстановкой, взять слово, хотя и не был членом Исполкома, и докладывал о своих собственных переговорах в Германии с комитетом профсоюзов, и что они ему говорили, на каких условиях германские социал-демократы согласились бы на мир. Ещё дальше осваиваясь, как будто он тут заседал уже не первую неделю, не он сегодняшней ночью спал тут на столе, Лурье предложил образовать при Исполнительном Комитете Международный отдел (куда, очевидно, он бы и первый попал как знаток тех дел). И ещё – послать комиссара Совета в Петроградское телеграфное агентство, чтобы контролировать, как они освещают русские события на Западе. И ещё предлагал: выписывать немецкие газеты, и послать агентов Совета в Стокгольм, и послать делегатов Совета по всей Европе…
Всё дельно! И ещё неизвестно, что б он напредлагал, у него-таки был kopf на плечах, и говорил он увлекательно, и уже очевидно было предрешено его участие в Исполкоме, – но давлением приехавших делегаций его пока остановили.
А делегаций пёрла – чёртова вереница. Какие-то жалобы на самовольно захваченные партиями помещения в Петрограде, и стали решать вопрос о захвате помещений.
А делегаты какой-то маршевой (но остановившейся в своём марше) роты из Ельца приехали жаловаться, что генерал Эверт издал приказ солдатам не заниматься политикой, – и смеялись тут за столом, что уже и Эверта того давно сняли, и приказа такого не было, – а елецкие делегаты радовались, что с ними разговаривают, и просили ещё, ещё объяснять.
А делегаты казанского Совета депутатов пришли доложить, почему и как они сместили и арестовали своего командующего Округом, – и искали поддержки петроградского Совета, чтоб не уступать перед военным министром.
(А какой-то очередной полк или батальон и сию минуту входил в Таврический, отдавалась тряска и гул по полу, если не по стенам. Началось по второму разу это круговое сумасшествие – паломничество всех полков гарнизона зачем-то в Таврический дворец. Понятен был энтузиазм первых дней революции, но зачем сейчас – опять мусор, грязь, нигде не протиснуться, и ещё уборные надо оберегать от наплыва нечистоплотных гостей.)
И: собрать съезд Исполнительных Комитетов Советов сорока городов России, – надо укреплять свою всероссийскую власть.
И опять же с похоронами жертв: план похоронной процессии для послезавтра всё недостаточно разработан. И могилы не готовы. Так отложить похороны до 23 марта, благо трупы по морозу терпят и месяц.
Но после того как Лурье уже утвердился, Гиммер не очень внимательно следил за происходящим. Он развернул на столе перед собою «Известия» на всю широту окрылённого Манифеста – и озирал его, и впитывал, и перечитывал, и снова любовался. Ему, с его слабым горлом не могшему прокричать речь с крыльца Таврического, – удалось-таки крикнуть на весь мир. И теперь наступят неисчислимые исторические последствия. До пролетариата всех европейских стран донесётся его чарующее революционное слово – и преобразится сознание всех, и преобразится вся война, и западные рабочие крикнут помимо своих правительств, и революционное эхо докатится обратным гулом к потрясённым стенам Таврического дворца.
На столе лежало колечко из красной резины. Гиммер возбуждённо-рассеянно раскручивал, раскручивал его на карандаше. Оно кружилось, как пропеллер аэроплана.
Вытягивалось, расширялось, откуда брался такой охват?
И мелькало как сплошное, красное.
15 марта
ГЕНЕРАЛ ПАЛИЦЫН (русский военный представитель во Франции) –
ГЕНЕРАЛУ АЛЕКСЕЕВУ
Ответ французского Главнокомандующего:
«В настоящее время невозможно внести какие-либо изменения в операции и подготовку к атаке, она уже в ходу. Я прошу поэтому, чтобы русская армия, согласно постановлениям конференции в Шантильи… В интересах операции коалиции и принимая во внимание общее духовное состояние русской армии, лучшим решением был бы возможно скорый переход этой армии к наступательным действиям»…
Генераль Нивель верит в содействие нашей армии, как бы трудны ни были условия исполнения.