Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого
Шрифт:
А мужик, выслуживший офицерский чин и возглавлявший крестьянскую армию, растворился в России. Вряд ли обрёл он спокойную и достойную жизнь, но всё-таки палачам не достался. Словно свидетельствуя исчезновением своим о неистребимости народного стремления к свободе. Даже когда всем приказано двигаться по единственному накрепко закованному маршруту, этапы которого размечены пятью Эпилогами.
Эпилог Первый – год 1928-й. Внутрипартийная оппозиция разгромлена; Троцкий из СССР выслан; первая пятилетка с индустриализацией объявлены; коллективизация на пороге… И «шахтинское» дело, после которого вовсю развернётся изничтожение старой технической интеллигенции, инженеров, организаторов производства. Вскоре будет в третий раз при советской власти арестован Пётр Акимович Пальчинский; выдержит следствие, не признает сфабрикованных обвинений, не даст выбиваемых ОГПУ показаний – расстреляют его в 1929-м. Допустимо предположить, что в этом Эпилоге отводилась ему важная (если не центральная) роль.
Эпилог
Эпилог Третий – год 1937-й. Большой террор. Миллионы брошенных в лагеря и убитых. Ликвидация партийной, чекистской, военной верхушки. В этом Эпилоге мог бы появиться ещё один любимый (вопреки его партийной принадлежности и сыгранной им в истории роли) герой Солженицына – Александр Григорьевич Шляпников. Он из того самого простого народа, который изводят и унижают двадцать лет, а теперь давят с особым усердием. Он из той самой «ленинской гвардии», которая, установив чудовищную диктатуру, выковала себе гибель. Он живой, мыслящий, сильный человек. В «Архипелаге…» отмечено, что Шляпникова не выводили на показательные процессы-спектакли – Солженицын предполагал, что бывший токарь высшего разряда, бывший нарком труда, бывший лидер рабочей оппозиции сохранил на следствии мужество. Что он тогда чувствовал? О чём вспоминал? Что думал о своей жизни и своих идеалах? Решения великого художника угадать нельзя, но и представить себе Третий Эпилог «Красного Колеса» без Шляпникова мне трудно.
Эпилог Четвертый – год 1941-й. Война. Небывалые в истории России отступления, потери, сдачи в плен. Расплата за безумие ленинско-сталинского насильнического эксперимента. Расплата тем самым народом, который гнобят без малого четверть века, который и эту войну вынесет. Победит.
Эпилог Пятый – год 1945-й. Победа. Победа СССР и его западных союзников над нацистской Германией. Победа Сталина над народом-победителем. Новые лагерные потоки – Гулаг поглощает тех, кто попал в плен и был «освобождён» своими или выдан по ялтинским договорённостям американцами и англичанами. И тех, кто слишком глубоко вдохнул воздух военной свободы и задумался о прошлом и будущем своей страны. В их числе – капитан Солженицын.
Пятым Эпилогом Солженицын долго числил написанную в лагере и ссылке (1952—53) пьесу «Декабристы без декабря», после переработки (1973) получившую новое название – «Пленники». Публикуя «Красное Колесо», Солженицын пьесы этой в приложении не дал. Однако она была напечатана (сперва в вермонтском Собрании сочинений, потом в нескольких российских [48] ). О колебаниях писателя свидетельствуют его записи 1980 года в «Дневнике Р-17»: «Написано очень тяжело, местами безвкусно, мало таланта. Еле удерживаюсь, чтоб вообще выкинуть эту пьесу вместо переделки» (11 июня). «Ключевой трудности вопрос оказался: Воротынцев или не Воротынцев сидит в камере? <…> У меня с 1973 уже стоит Воротынцев, – но теперь, при готовых Узлах, это очень повышает мою ответственность <…>
48
В 2004 году Солженицын пьесу сократил и внёс в неё ряд исправлений; в этой редакции она публикуется в 19 томе настоящего Собрания сочинений.
И очень свойственна мне такая перекидка через четверть века и замкнутие сюжета совсем в иных обстоятельствах. В “Августе” я написал о предсказании Воротынцеву, имея в виду уже готовых “Декабристов без декабря”» (13 июня).
Герой остался Воротынцевым. Это он рассказывает чекисту Рублёву ту историю, что услышал от полковника Ярик Харитонов, когда выходили они из окружения (А-14: 55). Рассказывает, потому что от судьбы и сути своей Воротынцев отрекаться не намерен. Мучающийся от рака чекист предлагает обречённому на виселицу давнему врагу легкий выход – совместное самоубийство (яд растворён в вине), которое должно избавить обоих от телесных страданий (Воротынцева – и от позора) и доказать, что все люди одним миром мазаны, а «добро» и «зло» – пустые абстракции. Выслушав отказ и отдав распоряжение забрать смертника, Рублёв говорит ему на прощание: «Были в ы, были м ы, и третьи придут, – и так же будут недовольные, и так же будут репрессированные, и нич-чего хорошего не будет никогда!»
Прежде чем соблазнять Воротынцева, Рублёв язвительно перечисляет войны, в которых Воротынцев участвовал, всегда оказываясь потерпевшим поражение. Но полковник сам о том раньше говорил сокамернику, вписывая свои злосчастья в общую российскую катастрофу (словно сжимая в короткий монолог всё, что должно было вместиться в «Красное Колесо»):
Был немилостив алтарь, где головы мы клалиМы в своей стране своих не узнавали.Встала в людях злоба, жадность, тьма, —Будто наш народ сошёл тогда с ума,Кинул душу чёрту в исступленьи.Не ошибка лозунгов, не генеральские промашки:Никому, ничем не задержать круговращенья, —Так вот повернула, покатила – и пошла!..Мне пришлось изведать самых тяжких,Самых изнурительных российских отступленийОт Мукдена, Найденбурга и к Ростову от Орла.Ход необоримый, —Никогда мне эта чаша горше не была,Чем из Крыма <…>Херсонесский воспалённый промелькнул маяк.Скрылся в темноте.Родина моя! Увидимся ли мы ещё? И как?И когда? И где?..И в ответ на грустное «Свиделись» собеседника:
Не думал так зажить,В отдалённость. Время, люди – всё сменилось.Но, однако, ждали мы, что нам пошлётся милостьПеред смертью – Родину освободить!Нет!! И двадцать пять прошло – и снова нет!!И теперь ещё – на сколько лет?Но и ожидая неминуемой мучительной казни, Воротынцев уверен, что путь его, «путь сплошных поражений» – правильный. «Я не ошибся, на чьей мне быть стороне, – кидает он истязателю-искусителю. – Всегда был на верной стороне: против вас <…> Да, мы проиграли. Но не выиграли и вы! Потому сияют мои глаза, что они дожили и увидели: не выиграли и вы! <…> Никогда ещё за двадцать восемь лет Россия не была так далека от большевизма! В камере контрразведки я понял отчётливо: Россия – не ваша, товарищи! О, в этой камере совсем не те люди, которых вы хватали в Восемнадцатом! У них нет перстней на белых пальцах, а на их пилотках – ещё не выгоревший пятиконечный след. Всё это молодёжь, воспитанная в ваших школах, не в наших, по вашим книгам, не по нашим, в вашей вере, не в нашей <…> Довольно было одного дуновения свободы, чтобы с русской молодёжи спало ваше чёрное колдовство!»
Чекист отвечает сильными софизмами. «Чёрное колдовство» продолжит растлевать души и после падения коммунизма, формально отбросив ленинскую идеологию и набрав в свой арсенал хороших (только с вынутым или вывихнутым смыслом) слов. (Но крепко держась за Ленина-Сталина и всю большевистскую мифологию. Но не изменив ненависти к свободе и презрению к человеческой личности.) Путь к свободе оказался куда более долог, чем надеялся в 1945 году Воротынцев. Солженицын и это в 1973-м, 1980-м, 1990-м предчувствовал. И всё же, когда сокамерник вернувшегося от чекиста к своим Воротынцева дерзает заглянуть в будущее («Но не верю я, что нам осталось в мире / Только гордое терпение да скорбный труд / В глубине сибирских руд! / Если прадеды кончали путь в Сибири, / – Может, правнуки в Сибири свой начнут?!!»), смертник его ободряет:
Этой верою вам крепнуть – надо б, да!И, друзья, – не ждите помощи от Запада:Силы нет и воли нет в благополучных странах,Ни сознанья, ни понятья, ни – перед бедой открытых глазВся надежда мира – вся на каторжанах!Вся теперь – на вас!!!Что Россия в эти годы на себе перенесла —Может быть, таких, как вы, она ждала.Таких и ждала. Один из прозревающих пленников (будущих каторжан) – великий русский писатель Александр Солженицын.