Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
Шрифт:
Дипломат… Но не мог согнать с лица страдающе-жалкого выражения.
– И вот мы прибыли, чтобы просить правительство посодействовать тому, чтобы армия поскорей пережила кризис от этих реформ, расстроивших нашу внутреннюю жизнь.
И этот тон Верховного, уже явно теплее принятый министрами, – тотчас же перехватил Брусилов. Он уже щёлкал шпорами, представляясь Керенскому на вокзале. Он уже сюда ехал в одном автомобиле с Керенским и оживлённо с ним говорил. И зорко поглядывал на него весь доклад Алексеева, и поводил свою сухую подвижную голову с почти облезлыми волосами, следил по лицам других министров. Генштабисты, которые все сплошь не любили Брусилова, отчасти по несправедливому кастовому презрению, что тот не кончал Академии, звали его то «берейтором», то «лошадиной мордой», но самое меткое было – Главколис. И сейчас, как никогда, Брусилов оправдывал эту кличку.
Сам Гурко, командовав Особой армией на брусиловском фронте, и на 10 лет моложе, сумел так твёрдо и неподчинённо себя поставить, что Брусилов никогда ему не приказывал, а всегда лишь советовался. Проник Гурко и в его главколисье, и в не слишком большую вдумчивость, и в манеру пускать пыль в глаза начальству.
И сейчас, в коротком выступлении, и всё время взглядывая на Керенского, такого ж небольшого роста, сухонького и гололицего, как он сам, Брусилов тоже говорил о выздоровлении, есть, мол, отрезвляющие признаки; конечно, наши планы зависят от настроения войск, но как только будет у нас боевой успех, то патриотизм охватит всю Россию.
И министры были очень довольны, Львов осветился, а Керенский просто сверкал глазами.
Корнилов сидел – глаза узкие, тёмный, как древнее восточное изваяние.
Самый молодой из Главнокомандующих и лишь недавно назначенный, Драгомиров тем более поддался этому тону: наиболее острый период в настроении солдат проходит; есть основание думать, что брожение уляжется, с помощью трезвых и сознательных элементов мы поднимем настроение войск и сумеем повести их к победе.
Щербачёв не преминул пожаловаться, как он уже и публично жаловался, и по пути, – на самовольное освобождение войсками из тюрьмы крайнего революционера Раковского, и он теперь разъезжает свободно по России, и чуть ли не сегодня безпрепятственно в Петроград. Но так будет шайкам недолго и нетрудно свергнуть и румынского короля?
Приходилось и Гурко высказаться коротко, да он и не собирался долго.
– Революция есть болезнь. Как всякая болезнь, она идёт иногда быстрей, иногда медленней. Но самое опасное в болезнях – это рецидивы. Мы надеялись, что она пойдёт на спад, – но нет, не пошла. И надо принимать серьёзные меры, чтобы не было рецидивов. А это зависит от тех, у кого большое влияние на массы. Война и политика – в войсках несоединимы. Нельзя одновременно кричать «ура» в атаке и опускать бюллетени в урну. Последнее воззвание Совета к армии, правда, полезно и даёт некоторую надежду. Но написано трудным, нерусским языком, совсем не для солдат. Наш долг – ничего не скрывать перед теми, кто ответственно или безответственно правит страной. – И грозно смотрел. – Наша обязанность – говорить им правду, только правду и всю правду.
Тут Керенский живо зашевелился и сказал:
– Я согласен, что надо говорить правду, и только правду, – но не всю правду! Из тактических соображений. Потому что полная правда может стать орудием… в нежелательных руках.
Гурко подивился его живости. А что, может быть, он и неглуп.
На десерт выступил князь Львов. Мягко возражал Алексееву, что осуждать политические права солдат и выборное начало в общем виде – есть доктринёрство, остатки отживших традиций. А жизнь требует от нас – творчества. Нужно – выяснять истинный смысл и солдатских прав, и выборного начала. Зато армия теперь – не защитница угнетения, а защитница свободы. Нам потребно кристаллизованное сознание наших целей. А зато мы устраняем тёмные стороны армейского быта.
Ну, понёс. Ну-ну, устраняйте.
Он, может быть, и дальше бы говорил, но министры то и дело поглядывали на часы. Им надо продолжать переговоры о коалиции. (А оттого, что министры меняются, – да не пойдёт ли дело ещё хуже?) А вот что: завтра днём соберёмся-ка вместе с членами Исполнительного Комитета Совета – и вот им вы ещё раз выскажете армейские нужды и соображения.
ДОКУМЕНТЫ – 24
ИЗ «ВОЕННЫХ ВОСПОМИНАНИЙ» ГЕНЕРАЛА ЛЮДЕНДОРФА
…Если бы русские наступали против нас хотя бы с небольшим успехом в апреле – мае (н. ст.) 1917, мы попали бы в необычайно тяжелую борьбу… Когда теперь, оглядываясь, я переношу русский успех с июля на апрель-май, то едва ли знаю, как Верховное командование справилось бы с положением. В апреле и мае 1917, несмотря на наши победы на Эне и в Шампани, только русская революция оберегла нас от худшего.
161
Мертво тянулся домой. Снова будет сейчас это искажённо-отвлечённое лицо. Или ещё какая-нибудь обвинительная бумага.
Да разве всякая семья рушится, где такое случилось? При взаимном снисхождении, при доброй воле…
Алина встретила его снаружи, у порога, – ровная, с торжественно-загадочным выражением. И – не внутрь флигеля, а повела его мимо клумбы, где цветы посадила, ещё несколько шагов. И остановилась у какой-то ещё новой клумбы, её не было, – формы скошенного прямоугольника, середина возвышена и взрыхлена, а по краям вокруг обложена галькой.
И одну руку протянула перед собою вниз:
– Это – твоя могила.
С испугом посмотрел на неё.
Правда, форма могилы.
Она не шутила. Она стояла ровно, бледная, присмежив глаза:
– Это будет могила моего Жоржика, который меня любил. Отныне он для меня умер. Знаешь, многие предпочитают не видеть покойника, а чтоб он оставался в их памяти живой. Я буду приходить сюда, сидеть и вспоминать…
– Ну это уж… ты знаешь…
Нет, она не помешалась. Ему вдруг стало скучно-скучно. Скучно.
Близко тут – была единственная в садике скамья. И Алина – села на неё. Торжественно. Ритуально. Вовсе не собираясь ни что-нибудь ещё пояснять, ни уходить.
Глупо. И не оставишь её так.
Стоял.
Солнце грело – а не жарило. Разнимающая весенняя теплота. Ни ветерка. Деревца ещё не давали тени. Чирикали, возились птички в ветвях. Перепархивала белая бабочка.
Молчала, не добавляя больше ничего. Смотрела даже умилённо.
Он не находился, что ей сказать, это – уже было за всеми пределами.
И промолчать нельзя.
Так молчание и сковало их.
Не прежде погибло всё, а вот сейчас, в этой тягомотине, погибало.
Неслышно пробившаяся травка уже сильно зеленела там, здесь.
Какая-то козявка всползла на головку его сапога и ползла, ползла выше, уже до верха голенища. Георгий наклонился, смахнул её назад, в траву.
Ещё молча, в этой мирной тишине и тепле, Алина – сидя, он – стоя. Уже думал и просто молча уйти.
И вдруг – Алина сказала неожиданно:
– А может, мне съездить в Москву, развеяться?