Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
Шрифт:
А ожидаемых советских – ни одного.
Главных разлагателей – вот их-то и увидеть. Посмотреть им прямо в глаза: что они – не понимают, что делают? Или – прекрасно понимают?
Такого случая объясниться – второго не будет. От этого или дальше покатится – или всё-таки можно остановить? объяснить им?
Пока разговаривали, расхаживали, звонили в Таврический дворец.
Уже, мол, выехали, на четырёх автомобилях.
Так. Подождали ещё.
Ввалились. Много их. (Любопытно посмотреть на Главнокомандующих?)
В первомартовские дни в далёких местах фронта, ото всех петроградских событий получая только обрывки телеграфных лент, – разве можно было представить себе и этих вылазней, и их чудовищную будущую власть? Где они все прятались раньше? И не военные, и не государственные люди, неизвестно откуда взникшие, пятого и десятого плана, – и почему же именно им досталось решать судьбу русского государства? (Узнал по минскому съезду Скобелева с грозной генеральской фамилией, помнил его наглую там речь против офицерства. Сейчас стал чистенький, в галстуке, очень бережная причёска, и чуб напускает. Просто дурак, написано за версту.)
В совещании более позорного состава ещё никогда не участвовал генерал Гурко.
Расселись, вся генеральская малая кучка рядом. Невозмутимый, мягкоголосый князь Львов вступил: сегодняшнее заседание устроено для того, чтобы вы, господа, своими собственными ушами услышали о положении дел из первоисточников и сделали бы свои выводы.
Слово Алексееву. Тот встал, поправил очки, прокашлялся и тихо, не напрягая голоса:
– Я считаю необходимым говорить совершенно откровенно.
Если б это было так. Но совершенно откровенно – Главнокомандующие могли говорить только между собой, три дня назад в Ставке и в поезде. Уже вчера перед несколькими министрами не стало той простоты, генералы почему-то стали замазывать и обнадёживать.
– Нас всех объединяет благо нашей свободной Родины.
Да не всех… Кого – Интернационал.
– Цель одна – (и тоже не у всех одна) – закончить войну так, чтобы Россия вышла из неё хотя бы и уставшей и потерпевшей, но отнюдь не искалеченной.
О переброске немецких сил на Запад. О доверии союзников.
– Казалось, революция даст нам подъём духа. Но мы пока ошиблись. Не только нет подъёма, а выплыли самые низменные побуждения. Причина та, что теоретические соображения брошены в толпу, истолковавшую их неправильно. Лозунг «без аннексий и контрибуций» приводит необразованную массу к выводу: для чего жертвовать теперь своею жизнью? Однако: на каких условиях кончать войну – должно обсуждать правительство, а не армия.
Хотя бы вчерашнее всё повторил. Нет, смазал, и коротко, робеет перед этой глазастой ордой. И передаёт слово Брусилову.
А Брусилов – и вчера уже достаточно сдал. И сейчас настороженною узкой голой головой водит, тонко-тонкоусый, как бы не ошибиться, не сказать невпопад. Да он-то никогда не ошибётся. О недостаче кадрового состава, офицеры – молодёжь, кадровых солдат и вовсе не осталось, пополнения обучены плохо.
– …Переворот, необходимость которого чувствовалась, который даже запоздал, упал всё-таки на неподготовленную почву… Были, конечно, виноватые из старых начальников, но все старались идти навстречу перевороту, мы шли навстречу, а то, может быть, он не прошёл бы так гладко.
Выставил гладкие щёки, хоть бы чуть покраснел.
И офицеры встретили переворот радостно. Но им нанесли обиду. Приказ № 1 смутил армию.
– Свобода подействовала одуряюще на несознательную массу. Но оказалось, что свобода дана лишь солдатам, а офицерам довольствоваться только ролью париев свободы. И 75 % их не приспособилось к новому строю, спряталось в свою скорлупу, не знает, что делать. За что они заподозрены в измене народу?
Он знает и любит солдата 45 лет. Но необходимо разъяснить и внушить солдатской массе.
– В одном полку мне заявили: «Сказано – без аннексий, так зачем нам эта гора?» Я долго убеждал полк. А передо мной появился плакат: «Мир во что бы то ни стало, долой войну». Мол, неприятель у нас хорош, сообщил нам, что не будет наступать, если не будем наступать мы, – так зачем нам калечиться? Нам важно вернуться домой и пользоваться свободой и землёй.
Рассказал порядочный случай и тут же вильнул, Главколис:
– Но это случай единичный. Чаще войска отзывчиво относятся ко взглядам о необходимости продолжать войну.
Что врёт? Где он это видел?
– Воззвания противника… братания… распространяемая в большом количестве газета «Правда»… Подтвердить авторитет офицеров… Я – делаю всё возможное. Но взываю к Совету…
И куда же делся весь его ставочный надрыв, и уходить с постов? Как испугавшись, что наговорил тут лишнего, кончил вдруг:
– Мы приветствуем от всего сердца коалиционное правительство!
А ведь сам же и настаивал ехать в Петроград. Для чего мы ехали? Вот для таких речей?..
По уговору с Алексеевым Львов пригласил теперь выступить Драгомирова. Он стал прочно, сдержанный, похожий на своего покойного знаменитого отца, – а голос был труден, трудней от фразы к фразе:
– Господствующее настроение в армии – жажда мира. Популярность в армии сегодня легко может завоевать всякий, кто будет проповедывать мир. Приходящие пополнения отказываются брать оружие: «На что нам оно, мы воевать не собираемся».
А Гурко зорко рассматривал советских. Невыразительные сидели. Не видно, чтобы взволновались.
– Мы… все желали переворота. – (Гурко удивился.) – Но ужасное слово «приверженцы старого режима» выбросило из армии лучших офицеров. Ещё более опасен развившийся у солдат эгоизм. Трудно заставить сделать что-нибудь во имя интересов родины. Каждая часть думает только о себе. То, что раньше выполнялось безпрекословно, – теперь вызывает целый торг. Чувство самосохранения развивается до потери всякого стыда и принимает панический характер. Приказывают перевести батарею на другой участок – тут волнение: «Вы ослабляете нас, значит вы изменники!» На передовые позиции отказываются идти под самыми разными предлогами: плохая погода; не все в полку прошли банную очередь; два года назад уже стояли под Пасху на позиции, теперь не пойдём. Гордость принадлежности к великому народу – потеряна, особенно среди солдат из поволжских губерний: «Нам не надо немецкой земли, а до нас не дойдёт ни немец, ни японец».
Его скрытое напряжённое волнение всё больше выходило наружу, хотя он даже рук не сдвинул, как держался за спинку кресла впереди себя.
– А кое-где – стреляли по своим офицерам… И были убитые.
Остановился, не в силах говорить. Продолжал, пересиливая спазмы горла:
– Вместо пользы – переворот принёс армии колоссальный вред. И если так будет продолжаться дальше, армия – прекратит существование. Нельзя будет думать не то что о наступлении, но даже об обороне.
И – замолчал. Как кончил. Но не изменил позы, не показал конца. Отдышивался? И тогда: