Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

Солженицын Александр Исаевич

– Это, пожалуй, да, есть.

Павел Иваныч усмехнулся под усами:

– Тот самый скачок, которого так жаждал ваш друг.

– Неужели вы запомнили?!

– Да вот, запомнилось. Этот-то «перерыв постепенности» – он нам ещё и нажарит. В здоровом нормальном развитии ничто живое не знает революций. Революция – это всегда катастрофа, распадаются государственные связи, и общество переходит в расплавленное состояние.

– Но ещё, может, и плавно сойдёт? – надеялся Саня.

Павел Иванович вздохнул.

– Вы знаете, что такое кристаллическая решётка?

– Помним, – быстро, уверенно заявила Ксенья.

– Так

вот. Революция подобна плавлению кристалла. Она разгоняется медленно, сперва лишь отдельные атомы срываются со своих узлов и кочуют в междуузельях. Но температура растёт – и упорядоченность строения теряется всё быстрей, процесс разгоняет сам себя. И чем больше уже нарушен порядок – тем меньше надо энергии разгонять его дальше. И вот – исчезает последняя упорядоченность, наступает – плавление.

Как сегодняшняя похолодавшая пасмурь перебила солнечный поток дней – так и слова его ложились, в сером свете от окна, – и Саня видел, как Ксенья опечалилась.

– Но ещё, может быть, – уляжется? – понадеялась и она.

– Иногда и улегалось. Революции не совпадают в подробностях. Но – похожи. В том, что трудно останавливаются. И в том, что никогда не находили истины. Да даже и простого благополучия не приносили. И для самих революционеров – тоже, потому что никогда не получается похоже на их первоначальную программу. А наша революция – она, глядите, отчаянная, она – в припадке падучей бьётся. Вон, кричат: «углублять революцию». А что это значит? – Глаза его высвечивали недоуменно. – Как если б люди были недовольны землетрясением и хотели бы сотрясти землю ещё своими силами. Оттого что одичалые волки Гоббса стали называть друг друга «товарищами», ещё не наступило братство.

Ксенья и тут не сробела:

– Ненавижу волчью мудрость Гоббса. Я верю в то, что говорил о людях Христос.

– Да? – как будто изумился Павел Иванович и превнимательно поглядел на неё.

– Но всё-таки, – имел Саня честность возразить, – к революции вела, пусть ошибочно, идея любви к народу?

У Варсонофьева одна бровь поднялась сильно, другая лишь чуть-чуть.

– У нашей интеллигенции, откровенно сказать, очень много совести, да не хватает ума. Я – не о тех интеллигентах, которые вдруг с марта стали социалистами, – это почти сплошь карьеристы. Я – о самых добросовестных. У них у всех эти недели – что? Восторг, восторг – и обрывается, дыхания не хватает. Победа – в два дня, да, – но что потом два месяца? Захлёб веселья и торжества. Вся энергия революции истекла статьями журналистов, речами ораторов и резолюциями собраний. Какая-то революция резолюций.

На столе лежали свежие газеты пачкой, он как привзвесил их двумя пальцами.

– Вот что от этих страниц исходит? Фимиам, фимиам, фимиам – Народу. Но ничего земного нельзя делать с безудержным преклонением. Надо поглядывать трезво, да и по сторонам. Вровень народу смотреть, да предупреждать: эй-ка, братец, не расхлебайся. Нельзя кадить черни. Нельзя кадить зверю. Как предупреждал Достоевский – демос наивнейше думает, что социальная идея и состоит в грабеже. Что у нас и покатилось. На всех митингах: «Товарищи, требуйте!» По всей России клич – «подай!» Младенческий, до-политический народ легко соблазнить. Манит, что, кажется: вот, вот она, вековая справедливость! Никто не имеет смелости объяснить народу: свобода – это вовсе не мгновенное изобилие, разорить казну – разорить и самих себя. Обязанности перед родиной – это и есть обязанности перед самими собой. Экзамен на свободу.

Если мы так ломаем свободу, то мы и куём себе неизбежное рабство.

Посмотрел на поручика. Посмотрел на курсистку. Ещё ли, дальше?

– А мы и Европу кинулись поучать свысока. А слово «отечество» опять прокляли, – классы да классы. А классы и разъедают нации, и падает государство. Революционеры стелют Россию под своё кредо, нет времени подумать. Дантон хоть успел понять: «Революция подобна Сатурну: она пожирает своих детей». Но не они меня удивляют, а самые образованные. Самые первейшие кадеты. Привыкли всегда презирать, проклинать власть, и, беря её, – не поняли: власть – это страшный дар. Мозжащий. С нею нельзя играть. И не с упоением брать её, а обрекая себя.

Саня удручённо:

– Что же – делать, Павел Иваныч?

– А вот – вы мне скажите, что делать?

– Я думаю… я думаю… Простой человек ничего не может большего, чем… выполнять свой долг. На своём месте.

– Это б – хорошо было. Через это бы мы спаслись. Но сегодня не любят таких слов, как «долг», «обязанность», «жертва».

Помолчали.

Чего-то, чего-то Саня хотел не упустить?.. А! —

– Павел Иваныч! А вы прошлый раз нам сказали, что строй отдельной человеческой души важнее государственного строя. Так если так – тогда что бы нам революция? Переживём. Лишь бы самим не одичать.

Варсонофьев качнул, повёл головой.

– Сказал так? Это – не совсем осторожно. В мирные эпохи – пожалуй что так. Но когда государство разваливается – нет, нет, надо его спасать.

И опять помолчали.

Да неудобно было и засиживаться. И тоном уже уходным, облегчённым, вот сейчас и поднимутся:

– Павел Иваныч, а ещё вы прошлый раз загадали нам загадку, мы так никогда и не разгадали.

– Какую это?

– А вот: кабы встал – я б до неба достал; кабы руки да ноги – я б вора связал; кабы рот да глаза – я бы всё рассказал.

– А-а… Это – дорога. – Подумал. – Дорога, что есть жизнь каждого. И вся наша История. Самое каждодневное – и из наибольших премудростей. На один-два шага, на малый поворот каждого хватает. А вот – прокати верно всю Дорогу. На то нужны – верные, неуклончивые колёса.

– Но колёса могут катиться и без Дороги, – возразил Саня.

– Вот это-то самое и страшное, – тяжело кивнул Варсонофьев.

Сидел чуть согбясь.

И многоморщинистые руки его с набухшими венами на тканой синей скатерти лежали как брошенные.

– Но может случиться и чудо? – едва не умоляя, спросила Ксенья.

– Чудо? – сочувственно к ней. – Для Небес чудо всегда возможно. Но, сколько доносит предание, не посылается чудо тем, кто не трудится навстречу. Или скудно верит. Боюсь, что мы нырнём – глубоко и надолго.

181

Нет соратников у Троцкого. – Соединяться с Лениным.

После заседания ИК ещё поговорили со Львом Борисычем, он звал приходить сегодня к ним обедать, «Оля будет рада». (Чего она там будет рада? По недоразумению и в революцию пошла, да со псевдобарскими ужимками, о всех событиях и партийных людях хищно кидается разговаривать, ничего же в них не понимая.) Каменев пока был в ссылке – родственники сохранили его устроенную квартиру в Петрограде, но не настолько просторную, чтобы сейчас поместить и Троцких. (Наташа за эти часы нашла одну комнату на них на всех четверых в каких-то захолустных «Киевских номерах».)