Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
Шрифт:
Но – ни слова о национализации, всё-таки сбили Ленина возражатели, что не знает он крестьянской жизни и психологии. Может быть, может быть, дело незнакомое, будем поосторожней.
Пришли из суда. Проиграно: иск в отношении лично Ульянова оставить без рассмотрения, а все организации и лица выселить в 20-дневный срок. Можно обжаловать в апелляционном порядке.
Чепуха свинячья. Суд постановил – совсем не значит, что правительство решится выселять. Два-три месяца никуда не уйдём, а потом – сразу в правительство.
Конференция наша прошла неплохо, ряды сплачиваются. Всё больше надёжных людей на важных местах.
И будем готовы к штурму
У Пятакова – отличные боевые качества. Пусть он будет у нас. (Если не переметнётся.)
Ещё очень может быть, что меньшевики-интернационалисты придут к нам на поклон, они запутались. Они, конечно, осудят Исполком за его новый шовинизм, за коалицию. Но ещё посмотрим, принимать ли их.
Прибьются межрайонцы, это наверняка.
Новожизненцы – Суханов, Стеклов, Гольденберг, эти почти в кармане, да Гольденберг и много лет был наш. Горький, как всегда в политике, архибезхарактерен, да чёрт с ним.
Самые неожиданные съезжаются, вот Раковский, откуда ни возьмись.
Для сплочения интернационалистов можно бы сейчас поднять кампанию в защиту Фрица Адлера – его, конечно, приговорят к виселице, а ведь он – наш, он стрелял во имя классовой борьбы и будущей революции, его выстрел ещё осенью поразил воображение социалистов.
Но – как вернуть Красина? Заветный человек. И столько вместе делано – и самого, самого тайного, о чём гибельно было б, если б узнали. И с ним небывалая прямота – обо всём совершенно открыто.
Назвать – «друг»?
Двуострое слово. (Этим словом Ленин пользовался только в обращениях распронаиважных писем, когда бывало необходимо побудить самого нужного человека.)
И как глупо тогда поссорились, в Девятом году. (Но что в нём ценно: никогда ни соринки не выносит наружу.)
Вообще, после ссор Ленин не привык кланяться первый – пусть придёт пригнётся тот. Но Красин – такой незаменимый и уникальный человек, мог бы быть премьер-министром в любом европейском государстве, – и вместе с тем любое скрытое дело с ним можно обтяпать преотлично. К нему единственному Ленин готов пойти мириться и первый. За эти недели разведал: Красин – процветает: несколько служебных кабинетов в разных фирмах, квартира в Петрограде, квартира в Царском Селе (его электростанция освещает дворцы), роскошный автомобиль.
Месяц прождал Ленин – не идёт Красин. Значит, идти самому. Подошлём Коллонтаиху для разведки в Царское Село.
И вдруг сегодня прислал в «Правду» – стишок. Стишок, может, и копейки не стоит, но – сигнал! Завтра же напечатаем.
Эти стишки, как бурьян, растут из самых неожиданных грудей. Кто бы подумал: железный Красин – и стишки?
К победителям – всё равно придёт, умён.
А Инесса – всё же явилась на конференцию, сидела в секции по Интернационалу.
И тут – ссора…
Двуострое слово – «друг»…
Но – и она вернётся. Некуда ей будет деться.
А самый важный – Троцкий. Ни молчать, ни бездействовать он не будет. Опасен.
Очень наглый.
Сегодня послал встретить его на вокзал – не от ЦК, но от ПК. Троцкому нужно дать доброжелательный жест. Но умеренный.
По сути – позиции наши с ним сейчас очень сходны.
Конечно, трудно простить ему, сколько он писал – против.
Но если требует момент.
Людей – нет.
Конечно, какой он революционер? – он хлипок для этого. Он – неудавшийся писатель. Но и писатель – небрежный в деталях, неряшливый в мысли, монтирует наспех, чередование меткостей и небрежностей, нет дисциплины ума. Может
И мастер подтасовок. Профессиональный лгун.
Но – и какой же оратор! Как эффектно было бы сейчас его использовать. Динамичная сила.
И – свободен от всяких предрассудков.
Во врагах – он опасно остр.
А в союзниках – непереносим.
Но, хорошо представляя его слабости, его безпредельную амбицию, можно умело им руководить, так что он не будет этого и понимать: всё время на первом плане и упиваясь собой.
Умные негодяи всегда очень нужны и полезны.
184
Пленум Совета безплодно собирали уже два вечера подряд – объявить состав правительства, а переговоры всё не кончены. И вот сегодня собрались уже в таком раздражении – беда была бы головке ИК, если б нечего объявить.
Но напротив, и из утренних газет известно, с правительством всё решено, – и сегодняшний сбор Совета был безсмысленен уже по-новому: якобы что-то он мог утвердить или не утвердить, уже необратимое.
Однако Чхеидзе, поднявшийся от болезни, с голосом слабее обычного, говорил с большой серьёзностью, как если б только сейчас всё дело и решалось:
– Раньше я боялся ответственности, которая ляжет на нас, если мы войдём в министерство. Но теперь я ещё больше боюсь ответственности, если мы откажемся.
Потом Скобелев звонко-неутомимо, иногда подзаикиваясь, читал и оправдывал декларацию нового правительства.
А Ираклий сидел – в глубокой усталости. И верхи груди болели. Так устал от этой скучной министерской торговли. И так не хотелось теперь идти в министры, отрываться от массы. Как он понял себя за эти недели, он и был силён единственно – в убеждении слушателей, и сколько б их тут ни было. Ему помогала (и отличала от других товарищей по ИК) безошибочная интуиция политической практики. Это она выносила его в огневую речь – и именно тогда, когда такой речи был обезпечен успех. И это она чудесно поправляла Ираклия в затруднительные, смутные, опасные минуты: выходил на речь с несомненным, заданным выводом теории или с готовой неумолимой резолюцией, – но, как только ощущал перед собой массу, сотни или тысячи ждущих глаз, – в нём вдруг сама оживала и выдвигалась какая-то нужная поправка, подправка, смягчение, – и Церетели неожиданно сам себя корректировал, – и то же, да уже не то выступало так жизненно, что все сразу и убеждались. А потом сам пугался: куда ж этот инстинкт может его завести? – и в кругу товарищей честно возвращался к компасу теории.
Теперь Чхеидзе представлял по одному новых министров, пока только Церетели, Скобелева и Пешехонова, первых двух тут прекрасно знали, но и поднявшемуся Пешехонову аплодировали доверчиво.
Потом выступил Станкевич, предупреждал:
– …Вы берёте руль государственного корабля, но помните: его повороты надо соразмерять с большой осторожностью, памятуя о судьбе всей России. Сбежавший Гучков сказал: только чудо может теперь спасти Россию. Так этим чудом и являемся мы, демократия.
За Станкевичем – никому не известный большевик Сундуков: их отношение к коалиционному правительству – самое отрицательное, но сегодня они воздерживаются от прений, а скоро опубликуют свою декларацию.