Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
Шрифт:
Ну, допустим.
Зал зарился. Только на лицах поразвитей – недоверие.
А Троцкий – звенел уверенно:
– Вторая заповедь: строжайший контроль над собственными вашими вождями! Не надо думать, что ваши нынешние вожди всегда правы и всё знают правильно. Они тоже могут ошибаться.
Круто взял. Да он что ж – идёт нас всех отстранить? Он, кажется, откровенно хочет власти.
Недоумение в зале. Ни одного одобрительного движения. Недоброжелательно поёжились и в президиуме.
И – куда он влечёт неразумно? Вот это и значит: нет в нём поправляющей интуиции, заносит его.
А Троцкий, остро поданный вперёд, с уже взметенной
Но нет. Вдруг на этом самом опасном взлёте – ему не хватило воздействия. Как будто надломился.
Вобрался. Удержал себя:
– А третья заповедь – доверие к своей собственной революционной силе. И наш совет: пусть следующий ваш шаг будет – к полному завоеванию власти пролетариатом! Да здравствует русская революция как пролог ко всемирной социалистической революции!!
И отошёл. В аплодисментах. Но проводили его – холодней, чем встретили. Нет, к счастью, речь его надорвалась.
Но его программа – почти как ленинская? (Был и крик: «Это мы слышали от большевиков!») Только Ленин и за месяц не появился в Совете, сидит как паук в углу, у Кшесинской.
Однако уже прибыл с крестьянского съезда и Чернов, и не мог снести такого неожиданного посрамления:
– Если бы мы послушались слов Троцкого – мы бы поступили как страус. Опасность вхождения в западных условиях вот в чём. – И подробно: в чём, при каких условиях буржуазия может сделать из социалистов пленников. И гордо: – Но неужели вы думаете, я иду к буржуазии в плен? Теперь буржуазное правительство ничем не располагает, – (Верно.) – Теперь все дела будет решать, в сущности, Совет, а министры – только исполнители.
Увы, увы. И как же придётся работать?..
А Чернов красноречиво-гладко стал широко рисовать какие-то два яруса в армии, нижний и верхний, и верх как органическая часть низов, – уже в зале начались разговоры, а он не чувствовал утечки времени, – и этого заседания, и всего вообще времени России.
– …Троцкий сказал: «Не верьте своим вождям», но если мы двигаем в министерство вождей, тем самым мы и себя двигаем. Если вы не введёте нас, то правительство будет выкапывать чёрные сотни, серые сотни, и будет гражданская война. У меня аппетит не хуже товарища Троцкого. Но прежде чем брать всю власть в свои руки – пусть Троцкий подсчитает силы. А нам торопиться некуда и нечего бояться за завтрашний день, власть от нас не уйдёт. С каждым днём мы делаемся сильнее, созыв Учредительного Собрания с каждым днём всё более лёгким…
Как он уверен!..
Стали кричать: почему не выступает Церетели? А у Церетели болело горло, и хорошо бы, если б только простуда. Устал… Поднялся и, сильно охрипший, объяснил, с большим усилием.
– Товарищ Троцкий вернулся только сегодня. Может ли он уверенно сказать, что когда мы захватим власть – её признает вся Россия? Говорят: «Отечество в опасности». – Его горло изнемогало: – Скажу больше: в опасности и революция, и идея международного братства! Если наша революция будет раздавлена – то и в других странах долго не будет революции. По Троцкому: если два разных класса, пролетариат и крестьянство, то они должны драться?.. Но сейчас если сбросить и буржуазию, то наступит наша погибель. Если вы поддержите нас – то мы войдём во Временное правительство и спасём Россию! А без вас – мы только щепки на гребне революционной волны…
Это будет государство типа Парижской Коммуны. Такая власть
185
Ушла молодая чета – а Павел Иванович пожалел их. Даже если вправду они будут счастливы, – а ведь ещё, наверно, и не знают друг друга хорошо, жениться идеально – это мало кому даётся, браки приблизительны, – всё равно несчастны уже тем, что своё счастье им придётся ограждать под метучими больными звёздами революции. Надо всем и надо всеми – нависло, рушится, а у кого-то своим чередом должна завязываться любовь.
Но что ободряет: вот за самые последние годы, перед революцией, наросла у нас новая интеллигентская молодёжь, совсем новая – свободная от Писарева и Чернышевского, не ослеплённая революционным психозом прежних поколений и даже миновавшая хлам арцыбашевщины, андреевщины, ананасов в шампанском, – а верит, что есть-таки в мире Добро и Зло, и тянется их различить.
Он, может быть, высказал им слишком мрачно? Но он – так и думал. Подслащивать – не надо.
Даже – он мало сказал им: страшно – только за государство? А за культуру – ещё страшней. Ведь покати, покати вот так – мы спустимся до пещерности. И угроза не только от темноты простонародья, но и от столичных спекулянтов, торгующих отравой душ.
От революции люди как потеряли всякий взгляд по высотам, подъёмность духа, – все спустились до газет, до партийных мнений, до мелких событий: будут ли Гучков-Милюков министрами? войдут ли социалисты в правительство? соединится ли совет крестьянских депутатов с советом рабочих?
Как будто эти штрихи так много значат на величественно разогнанной кривой Истории.
Как раз-то из-за революции и существенно: принять самую высокую точку зрения, откуда русская история последнего века увидится не сама по себе, а в единой концепции с Западом. Ибо на самом деле: слишком много общих опасностей и общих ошибок.
А наши до сих пор попытки осознать происшедшее вот с нами – это спичкой осветить океан.
Ныне происходящее – крупнее Французской революции. Это будет прорабатываться на Земле – не одно столетие.
Заметив новейшую, этих месяцев, черту интеллигенции – не думать о самом страшном, подавлять в себе безсознательное, а что якобы всё идёт правильно, – Струве предложил бывшим веховцам издавать на скорую руку, без переплёта и подешевле, журнальчик-брошюру, но безотлагательно и чаще. Назвали его, тоже наспех, «Русская свобода», между собой – пост-Вехи. И для этого издания участилась между ними загасшая переписка.
Бердяев прислал статью, что идея Интернационала есть болезненное классовое извращение идеи единства человечества и братства народов. Интернационал и пролетариат – это ограбление человечества, и наша национальная слабость характера, что мы им поддались.
Да, интернационализм – это жидкость без вкуса, без цвета, без запаха. Это – не всечеловечество.
А Франк прислал совсем неожиданную статью о голосе мёртвых: что мёртвые этой войны и прошлых веков – не умерли, они живы в глубинах сверхличной народной души. Нашим сейчас поведением мы насмехаемся над погибшими, в дни революции мы равнодушно предали их, – но за то ещё услышим их громовой голос.