Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
Шрифт:
Дрогнуло в его глазах – и она улыбнулась жалкенько. И протянула маленький мизинчик: мизинчиками помириться, как дети. Ребёнок, бедный ребёнок.
Губы с губами сошлись мягко – и сразу же так легко на сердце.
И весь день в штабе было легко ему, – так это давило все дни. А вечером домой, – она встретила его сияющими глазами, опять со слезами, но умиления:
– Мой дорогушенький! Мне безумно стыдно, я умоляю тебя: прости! Это ужасное чудовище, которое меня держало и пожирало, – теперь всё сползло, и какое освобождение! Это – не я была, поверь!
И так непохожа была эта облегчённая светлость на ту тёмную гневную налитость, что вздрогнул Георгий: и правда, нет ли тут вселения злого духа? А вот какая же радость освободиться! Это – две разные женщины были.
– Прости, миленький, я очень-очень постараюсь не огорчать тебя больше!
А не простить – как бы Георгий мог? Ему ли не прощать?
В минуты, когда она выказывала слабость, потерянность, – его так прожигала боль, как будто сам он и был Алина, ощущал её безутешность – в себе, и её слезы передавались жжением в его глаза. И в груди появилось место, он точно мог его определить, куда прокалывала его жалость.
А когда она вот перешла к свету и дружбе – какое облегчение! какое просветление! Да только этого он теперь и хотел! сразу распахивается душа навстречу.
Сидели тихо, примирённо, обнявшись.
– Я не стала хуже, поверь! Я стала только больной.
Надрывало сердце, как она это говорила.
– Но теперь, – подбодряла сама себя, – я буду честно выздоравливать. У нас будет хорошо. Проснулось желание жить! Неужели это ненадолго? Как удержаться? – спрашивала, и глаза светились.
Да просветлей она устойчиво – такая благодарность будет к ней. Перетянут они черезо все колдобины и колоды.
– Когда я сбиваюсь, а ты помоги мне, дай совет, направь. Неужели, милый, нам можно забыть наше прошлое?
Конечно нет.
Какой был тёмный период. Какой мрачный тоннель они прошли!
Алина – будто отдалась приятному тёплому купанию – рассеянно держалась в невесомости, а может быть, её сносило течением понемножку. Или это как в детстве: заболеешь – тебя уложат, ухаживают. Близкий человек выполняет твои желания. И даже если твой голос слаб – он слышит, улавливает, понимает. Когда он был вот рядом здесь и весь открыт – она уже не гневалась на него. И с удовольствием искала свою вину перед ним тоже.
– Я должна себя победить. Признаю. Обещаю не жаловаться больше и не быть недовольной. Ты прав: с какого-то дня надо начинать жить без упрёков за прошлое. Без горьких воспоминаний.
Да, именно.
– Старое, плохое – забыть.
Да, да.
И такой был совсем мирный вечер. Ласковые друзья.
– Слушай, а не живётся в этом Могилёве, переехали бы мы в Москву? Войны всё равно нет – переведись в Округ?
– Никак, Линочка, невозможно. Моё место сейчас здесь.
Здесь-то здесь, но на поездку Воротынцева к Гучкову Деникин не согласился.
126
Из семи сыновей генерала Михаила Драгомирова двое – Владимир и Абрам, оба пажи, оба генштабисты, – поднялись до высоких генеральских должностей: Владимир побывал начальником штаба Юго-Западного фронта после Алексеева, потом был разнесен Николаем Николаевичем и спущен до корпуса; Абрам равномерно поднимался до Командующего 5-й армией и не тянулся выше, особенно в нынешних условиях. Но именно в нынешних условиях генерал Рузский вынудил свою отставку – и Абрама Драгомирова подняли вместо него на Главнокомандование Северным фронтом.
Уже в 5-й армии, в Двинске, довольно хлебнул он прелестей революционной обстановки, нервы его изболелись, – с переходом же во Псков эти заботы могли только утроиться, если не упятериться. И, пожалуй, единственное утешительное, что застал Драгомиров, принимая дела неделю назад: что, вопреки ворчанию Алексеева, и на всём Северном фронте, как и у него в 5-й армии, была закончена гурковская переформировка, переход от 16-ти к 12-батальонным дивизиям, и число дивизий увеличилось. Но – чему теперь могло это служить? Особенно по близости Северного фронта к Петрограду, он был совершенно разложен пропагандой оттуда, и искажённые слухи о новых распоряжениях приходили раньше самих распоряжений, а депутаты петроградского совета приезжали (особенно в Ригу, минуя и Псков) без разрешения, без ведома военных властей и без числа – и присоединялись к активному у Радко Искомсолу – Исполнительному Комитету Солдат, который направляли, однако, не растяпы-солдаты, а заядлые там.
В самом Пскове Бонч-Бруевич, теперь начальник гарнизона, недопустимо, за все пределы, распустил гарнизон. Драгомиров выезжал на коне в город – и сам распекал встречных солдат, что не отдают чести. В эти же дни заседал во Пскове съезд представителей тылового района фронта – и принимал такие грамотные, близкие солдатско-крестьянскому сердцу резолюции, как: созвать международный социалистический конгресс и воссоздать организационный и политический аппарат Интернационала. На западное 1 мая из наших окопов играли немцам марсельезу, а потом валили обниматься с ними. Слышали каждый день «мир без аннексий и контрибуций», но уловили из этого всего только «мир».
А между тем на Двинском участке фронта остался у немцев один ландвер. И не было бы у нас лучшего момента ударить, как сейчас.
А сегодня сообщили Драгомирову из 5-й армии, что утром на фронте у Двины появились три германских офицера с белым флагом и горнистом и просили провести к Командующему армией. Командир ближайшего русского полка послал запрос по команде, а парламентёрам предложил снова явиться к 6 часам вечера.
Как быть? Драгомиров аппаратно запросил Алексеева. Тот ответил, не сразу: чтобы предотвратить слухи, волнующие войска, разрешаю допросить парламентёров, сделав допрос несекретным.
Чтобы не возить их далеко во Псков, Драгомиров сам тотчас выехал в Двинск.
В 6 вечера в том же месте передовых опять явились: оберстлейтенант, капитан, лейтенант и горнист. По распоряжению Драгомирова им завязали глаза и на автомобиле доставили в Двинск. Здесь Драгомиров принял их, в присутствии шести представителей армейского комитета, двух – дивизионного и двух – полкового, от того участка, где парламентёры перешли. Оберст-лейтенант представил полномочия, что они действуют с ведома и по поручению германской Ставки! – не ниже того! Ого! И по-французски сказал, что лейтенант будет говорить от его имени.