Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
Шрифт:
– Помогите, – ласково просил князь и смотрел из низкого кресла безгрешными глазами.
И от этой обаятельной фальши – взорвало Милюкова, как редко с ним бывало в жизни. Не прикоснувшись к своему чаю, он невежливо встал, в гневе:
– У вас, по-видимому, всё решено, за какой же помощью вы пришли? Просить меня об уходе? Нет. Сам – я не уйду.
И – оставив князя за плечами – пошёл, пошёл по ковру к огромному окну на площадь и стал. Смотрели тут так и Никита Панин, и Горчаков, и Ламсдорф – решая Северный союз, турецкие войны, Японскую.
Душила обида.
Но всё же владея и гневом своим, и обидой – он вернулся, снова сел рядом с князем и стал ему в последний раз растолковывать.
– Знаете, какой главный порок нашего Временного правительства? Чрезвычайная медленность, с которой мы идём навстречу урокам жизненного опыта.
Что князь – не отдаёт себе отчёта в подлинной обстановке. Последовательное решение – это твёрдая власть правительства. Не только отказаться от вздорной идеи коалиции, но теперь же пожертвовать и Керенским – благо он сам заявил об отставке, и подаёт лучший повод. И надо немедленно принять его отставку. Мы дали народу обещание довести страну до Учредительного Собрания – почему же мы так легко уступаем, даже не попытавшись побороться с Советом? Сегодня мы растрачиваем великий капитал народного доверия, вручённый нам в дни революции. И подтверждённый 21 апреля. Введение социалистов только ослабит авторитет власти. Мы загубим всё дело Великого Февраля. Напротив – надо занять активную позицию против возможной атаки Совета. Посмотрите – с каким волнением, воодушевлением после кризисных дней нас поддержала вся страна.
Князь был расслаблен в кресле, и труба боя никак не звала его.
– Ну, в крайнем случае, Георгий Евгеньевич, приймите одного-двух социалистов. Но не перестраивать же всё правительство. И в телеграммах мне пишут: не допускаем замены правительства до Учредительного Собрания.
Мешком сидел князь. Запутались, запутались…
– А второй путь, что ж? Идите на коалицию, перестраивайтесь. В угоду безответственному Совету. Но помяните: это будет распад власти и распад государства.
Слабым нежным голосом возразил не такой-то и хиленький, совсем не щуплый князь:
– Павел Николаевич. Но отчего бы вам не согласиться пойти навстречу демократии? Поменять портфель?
Как?? Новая волна гнева от этой фальшивой личины толкнула Милюкова в грудь. С презрением посмотрел на это ничтожество: зачем? зачем я сам тебя назначил?
Снова встал:
– Нет, князь, я – не стану менять портфеля. Иностранные дела… Я… Нет.
И опять ушёл к окну.
Под холодным весенним небом отрешённо высился Александров гранитный столп. Уже скоро столетие. Главою непокорной…
Слабость Милюкова была в том, что уже и свои кадетские коллеги не поддерживали его как надо. А с Гучковым – и никогда в жизни не было единства и согласия.
И утвердился:
– Я сегодня вечером уезжаю в Ставку. Мой личный вопрос можете решать без меня.
Ощущение было – что он упал в самую нижнюю точку той вертикали, с вершины которой подал свой «штормовой сигнал» 1 ноября.
Всего полгода назад.
Когда-то в «Освобождении» он назвал себя и своих соратников кандидатами в мученики политической борьбы. Никогда, однако, он серьёзно не ожидал стать мучеником. Как становился теперь.
129
Всю ночь и утро сегодня думал и думал Станкевич над несчастным голосованием в ИК: одного голоса не хватило! одного! Тупицы! догматики! заучили свои правила, а практически ни на что не способны.
Да ведь это было решение всей русской судьбы – и разве оно по исполкомским марксистским мозгам?
Всё – сползает, неотвратимо, – и ничего не сделать?
Но не ему ж одному застряло, что всего один голос перевеса, – и всей проигравшей половине тоже. А состав присутствующих меняется каждый день, – и как не попробовать переиграть? Это и другие будут требовать.
И пошёл на ИК с решимостью: добиваться переголосовать! Но он совсем забыл, что на сегодня было назначено заседание церемонийное: Альбер Тома, всё просившийся выступить перед ИК, – как раз и был приглашён на сегодня. Он явился с секретарём, переводчиком, кем-то из партийных товарищей, – а исполкомцы тоже некоторые приоделись почище.
Тома не был высок ростом, но телен, крупная голова, самые упрощённые черты и глаза большие, в полный раскрыв. От этого вид его был не тёртого политика, а доверчивого простака. Уже же выразил он не раз русским товарищам своё восхищение их славной революцией! – а что ж они никак не могут понять и французскую сторону?
Он говорил волнуясь, краснея пятнами на больших щеках, забывал останавливаться для перевода, ещё раз потом повторял, с нетерпением ждал, когда переводчик переведёт. Станкевич знал французский больше письменно, чем разговорно, но успевал многое понять ещё до переводчика. Да речь-то была всё об одном, и почти на одном месте.
И французские социалисты, и французское правительство обезпокоены тем, что происходит в России. Неужели может расстроиться наше взаимопонимание? Мы сознаём трудность ваших условий, но поймите и вы наши трудности. Лично Тома согласен со многим вашим в истолковании демократических целей войны, но не может же оно ослаблять русских усилий в союзной борьбе! Сама-то война должна вестись с полной энергией! Именно для осуществления демократических идей и надо победить Германию. Прусский милитаризм никогда не согласится с целями международной демократии. Как Великая Французская революция в 1792 году безстрашно шла против феодального мира Европы – так и ваша Великая должна же наступать против остатков феодализма. Конечно, если Россия хочет сузить свои военные цели – мы не будем ставить вам препятствий. Но нас очень тревожит ваше истолкование лозунга «без аннексий», – разве Эльзас-Лотарингия это аннексия? Ваше истолкование мы находим двусмысленным и опасным, и даже просто немецкой формулой. Не объясняется ли ваш лозунг усталостью? Это тревожит нас.
Кроме Станкевича ещё наверняка Нахамкис успевал понимать по-французски. Но на его упитанном лице ни разу не выразилось ни движения сочувствия к словам французского министра; барски покойно сидел, нога за ногу. (Уж он-то рад, что коалиция вчера сорвалась, ему нечего спешить переигрывать.)
Спешите биться! – волновался Тома. Мы терпеливо пережили и март, и апрель, давая вам время установить новый порядок, но если это затянется – наш народ скажет: неужели вы изменили союзной борьбе?! Конечно, мы понимаем: эти русские антивоенные настроения – только временная лихорадка. Но всё же! Но…