Красное колесо. Узлы V - XX. На обрыве повествования
Шрифт:
А всё равно на совещании Советов поносили его.
Нет, на Четырёх Думах правильно, что не выступил: это не прежняя безпрепятственная гладкая думская лёгкость, а – очень неповоротлив стал корабль и идёт не туда.
И сегодня – не собирался выступать. А сегодня было – «частное совещание членов Государственной Думы». Полурасширенная форма полуиздыхающего Думского Комитета. Ободренный частыми заседаниями последних дней, Родзянко вознамерился оживить их и дальше и на сегодня выхлопотал у Совета на полдня свой бывший кабинет, прибрали его. (А весь дворец оставался привычным хлевом, да с прилавками социалистических
Какая потеря вкуса! – не мог не усмехнуться Маклаков. За все два месяца своего министерского состояния ни тот ни другой ни разу не снизошли прийти хоть на полчаса на заседания Думского Комитета, уж как их Родзянко зазывал (Шингарёв честно раза три приходил, и Маклаков порою наведывался, хотя понимал, что дуто). А теперь, низвергнувшись, сразу и пришли? Достойней бы – не приходили.
И первый за Родзянкою взял слово Гучков. («Шумные аплодисменты», записали корреспонденты.) Встал у родзянковского стола. Прокашлялся.
– Господа, я рад, что мне приходится давать отчёт перед вами: Временный Комитет Государственной Думы – одна из тех инстанций, которая облекла нашу группу общественных деятелей полномочиями правительственной власти.
Как он тёмен, как он болен, – что осталось от того неукротимого дуэлянта и оратора 3-й Думы?
– Мне, в сущности, мало остаётся добавить к тому, что я уже изложил. Мне был сделан упрёк, что я вышел из состава правительства на свой страх и риск, не предупредив других министров, и даже как бы нарушил товарищескую солидарность. Но есть известная грань для товарищеской солидарности.
Как уверяет, он предупреждал Львова об уходе и за 10 дней, и в последнюю ночь.
– Ещё один упрёк мне был сделан одним из бывших товарищей по правительству, что я убежал как крыса с тонущего корабля. Нет! Я не бегу с корабля и остаюсь на нём для государственной работы. Я ушёл от власти потому, что её – нет. Кормчие – со связанными руками, и ясно, что корабль пойдёт ко дну. У кого руки свободные – те пусть и берутся управлять. Если повинуются «постольку-поскольку», то развал власти неизбежен. Методом управления стала анархия.
Как он храбр после сдачи. А отчего же было не выпалить это всё с министерской высоты? Потому что и Гучков, как все, испытывал этот властный уклон революционной аудитории.
– Мы перешли роковую грань, и безудержный поток гонит нас всё дальше и дальше. И это уже не создание армии на новых началах. Я не мог подписать своим именем такие приказы. А сегодня симптомы разложения нашей армии… И я должен сказать, что я в значительной степени способствовал тому…
Что-что? признаёт?
– …тому, чтоб эти разъедающие язвы во всём ужасе открылись глазам армии и нации. Справится ли новое правительство – я не знаю. Будем надеяться, что да, и во всяком случае поможем ему. Но я должен выразить опасение, не слишком ли далеко пошёл роковой разрушительный процесс? Почва была подготовлена давно – и постановкой народного образования, мало развившей в массах чувство патриотизма и долга.
Увы, образование направили так и мы, общественность.
– Удастся ли разогнать эти миазмы? Но ни в каком положении веру
Вот это – он отвердевшим, безпощадным голосом выговорил, – и узнавался прежний Гучков.
Но это – сильно сказать, оставаясь у власти, а не банкротски с неё сползя.
– Острый кризис создан не моим уходом, он начался на другой день после создания правительства, когда оно, по выражению Шульгина, было посажено под домашний арест. Теперь власть мучительно конструируется – и мы обязаны всеми силами её поддержать, по чувству долга перед родиной.
Вздохнём, но скажем: да.
Силами присутствующих похлопали. («Шумные аплодисменты».) Гучков отошёл, сел, обвисли плечи. А к столу выдвинулся квадратный Милюков. («Шумные аплодисменты».)
– Мои партийные товарищи остаются в правительстве, так что, как видите, мы не хотели разорвать и покончить с ним. Я публично говорил, что могу уйти, только уступая силе. Но не предвидел, что придётся уйти, уступая желаниям моих товарищей. С чистой совестью могу сказать: не я ушёл, меня ушли.
С большой обидой. Но извечная слабость Милюкова – что он теряет контакт с чувствами слушателей, а всё – в теорию. Так и сейчас – длинно и безцветно. Почему была верна его внешняя политика. Почему неправы противники, желавшие революции и в ней. Никакой особой царской дипломатии не было (забыл свою же речь 1 ноября), и не надо было её менять, а только – солидарность с союзниками.
– Прежнее правительство не в состоянии было организовать страну для победы, и это явилось ближайшей причиной нашего участия в перевороте.
И – как он правильно вёл политику. Но – как «наши собственные изгнанники» принесли извне циммервальдские теории западных социалистов. И почему возник апрельский кризис. Правда, уличное движение в конце концов превратилось в овацию по адресу Временного правительства и моему лично.
Никакого чувства юмора, как всегда. И все мосты мировой политики подставлены лишь для того, чтоб оправдать личное поведение.
И как семь членов кабинета предали его. И, снова, как другие кадеты решили испробовать, нельзя ли нести тягость власти дальше. Создание такого кабинета есть и рискованная попытка, есть и положительный акт. И мы должны его поддержать.
И неужели этот растерянный профессор всего лишь полгода назад сотряс трон и общественность России? Это могло ему удаться только в жизни раз.
Тут слово взял Шульгин – и острым взглядом выщупывал свою слишком немногочисленную аудиторию: говорить ли в полную силу?
Понадеялся, наверно, на корреспондентов: они усердно строчили наперегонки.
– …Сказали солдатам: в окопах вы смотрите за офицерами, чтоб они не устроили контрреволюции, а с немцами мы справимся воззваниями. Но ответа на воззвания мы до сих пор не получили. Я позволю себе утверждать, что если на нашем фронте ещё некоторое время будет фактическое перемирие, а немцы будут невозбранно сражаться на Западе, – нашим союзникам придётся неумолимо порвать с нами.
И эту, весьма правдоподобную, картину описывает с увлечением, ввинчивая колющие шурупы, как он любит и умеет. У нас только и будет свету в окне, что немцы. Славянство станет удобрением для германской культуры.