Красное вино победы. Шопен, соната номер два(Рассказ, повесть)
Шрифт:
Денис Иванович, сощурясь, склонив голову набок, долго глядел на торчащие головки сапог, потом подошел к сундуку, запустил за него короткопалую руку и вытащил на свет за балахонистый ватник насмерть перепуганного и по-кутячьи обмякшего мальчонку.
– Ты кто такой? – спросил он.
– М-Митька я… – захныкал малец и заслонил свою треугольную, с остреньким подбородком и широким лбом рожицу длинным, обвислым ватным рукавом.
– Какой такой Митька?
– Это Агашкин сорванец! – тотчас взъерепененным воробьем залетел в кузницу Квадрат. –
Дедок проворно ухватил оттопыренное Митькино ухо и стал его накручивать, как если бы это была ручка сельсоветского телефона.
– Я т-те покажу, разбулдяй сыромятный, как народ смущать! Люди Октябрьскую революцию собрались отмечать, а он, стервец, тюкает… Я т-те потюкаю…
– Это не я-а-а! – заголосил мальчонка. – Я только мехи качал… Это все Аполошка…
– Я и Аполошке ухи накручу!
– Погоди ты, – отпихнул дедка Денис Иванович. – Сразу и уши откручивать. Аполошка, где ты тут?
– Вылазь немедля! – выкрикнул Квадрат.
– Ну я… – глухо долетело откуда-то сверху.
С поперечины под самой крышей свесились похожие на утюги солдатские ботинки, из которых торчали портянки, а потом уже заголившиеся мальчишеские ноги. Обметая многолетнюю сажу, с дегтярно-черной матицы спустился неуклюже-длинный, вислоплечий Аполошка, старший Митькин брат. Конфузливо подшмыгивая носом, Аполошка уставился себе под ноги. Большой вислый нос его был покрыт угольной копотью.
Денис Иванович с любопытством и даже как будто с удивлением оглядел ребятишек.
– Чистые сапустаты! – подсказал дед Квадрат.
– Погоди, не лотоши, – поморщился Денис Иванович и спросил Аполошку, повертев перед его закопченным носом найденной на наковальне железякой. – Ты ковал?
– Я… – отворачиваясь, сознался Аполошка.
– Это что ж такое будет?
Аполошка промолчал.
– Это дышляк, – сказал за него малец.
– Что за дышляк?
– Это что колеса вертит, – быстро заговорил Митька, заблестев непросохшими глазами. – Мы тут паровоз делали. И все обратно положим, как было…
Митька с поспешностью подскочил к груде железного хлама и вытащил оттуда самоварно блеснувшую артиллерийскую гильзу крупного калибра.
– Это вот котел самый… Куда воду наливают… Мы вот тута дырку заклепаем, и котел будеть… А тут колеса… Пар сначала пойдет здеся, потом здеся и здеся…
Денис Иванович еще раз оглядел «котел» и поставил на наковальню.
– Ты вот что, Аполошка… Паровоз – это ладно… Ты мне скажи: болт отковать сможешь?
Аполошка перемялся ботинками.
– Ну что ж молчишь? Экий ты козюлистый!
– С нарезкой? – глядя куда-то в сторону, спросил Аполошка.
– Как положено.
– Если с нарезкой, то плашки надо.
Говорил он медленно, тягуче, словно брел по вязкой топи и с превеликим трудом выволакивал слова-ноги.
– А ты откуда это знаешь, что плашками?
Аполошка поддернул носом,
– А как же?
– Гм… – пожевал губами Денис Иванович. – Ладно, делай пока без нарезки.
– Простого болвана?
– Давай простого.
– Сейчас прямо? – недоверчиво спросил Апо-лошка.
– Сейчас и валяй.
– Дак какой надо? На три четверти, на пять восьмых или какой?
– Валяй на три четверти.
Аполошка потянул из вороха железа длинный прут и кивнул Митьке:
– Ну-ка, качни.
Митька с радостной готовностью подскочил к мехам, схватил за ремешок, перехлестнутый за деревянную вагу над головой, и повис на ремешке обезьянкой, задрав кверху сапоги. Оттянув рычаг, он снова ступил на землю и ослабил ремень.
Внутри горна, над шлаком, что-то загудело, зашипело, малиновое пятно остывающих углей живо брызнуло искрами и засинело огоньками. Аполошка пошурудил огонь и сунул прут в угли.
Красный летучий отсвет озарил Аполошкин подбородок, мослатые скулы, бугристый лоб, все, что было упрямого в этом нескладном подростке, оставив в тени лишь его раздумчиво-синие, широко распахнутые глаза. И от этого озарения, а может, и от чего иного, невидимого, загоревшегося в самом Аполошке, он враз как-то повзрослел, сурово построжал, будто заказанное ему дело прибавило целый десяток лет. Оно и всегда так: серьезная работа старого мастера молодит, юнца – мужает.
Придвинулись к огню и дедок с Денисом Ивановичем, стоят смотрят, как Аполошка клещами поправляет, нагартывает на огонь уголь. И глядели они на Аполошкины руки, на длинные в сивой окалине клещи, на гневно ревущий огонь так, будто отродясь ничего диковиннее и не зрели. То ли ночь тут смешала все понятия, то ли сам Аполошка удивлял, ведь огурец зеленый, опупок – а поди ж ты! Но скорее всего, оттого завороженно стояли старики, что никогда не привыкнет человек смотреть с мертвым сердцем на то, как калится, краснеет металл в жарком нутре горнила, на самое изначальное ремесло свое, прошагавшее с ним всю людскую историю, начиная от бронзы, и породившее все прочие хитроумные обращения с металлом.
– А ну, примай паровоз! – крикнул Аполошка так, будто это не был Агафьин Аполошка, в огороде которой молнией разбило грушу, а сам огненный бог, свершавший свое таинство в ночи.
Дедок вздрогнул и, подчиняясь спешности дела, мигом подлетел к наковальне и смахнул паровоз. Аполошка выхватил из горна бело-желтый, почти прозрачный прут, истекающий светом и жаром, припадая на хромую ногу, шагнул к наковальне, очертив в темноте ослепительную полудугу. Черная Аполошкина тень изломанно пронеслась по стенам и потолку кузницы.