Красное золото
Шрифт:
Кстати о нищете: прибавку к зарплате я тоже не получу… Жалкую прибавку к жалкой зарплате, — мерзко хихикая, услужливо подсказал внутренний голос, с давних пор игравший в моей однообразной жизни нечто вроде роли адвоката Дьявола. Или Бога — по ситуации.
Крыть было нечем. Я досадливо поморщился, как обычно морщатся люди, услышавшие давно известную, но не ставшую от этого более приятной, правду. О себе… Ну не получу, что с того — мир же от этого с ног на уши не перевернется? — вступил я с самим собой в совершенно безнадежный, как мне уже неоднократно доводилось убеждаться, диалог… Ну и аргумент, — пристыдил меня сидящий внутри оппонент, — пятый «Б», вторая четверть, ей-богу! Не перевернется, конечно, только миру, понимаешь, и есть дел, что ради тебя, дурака такого, на голову становиться. А вот Катюша тебя всенепременнейше бросит… О, пардон, уже бросила!..
Я с грусть вспомнил, что, действительно, Катюша меня, дурака такого, уже бросила. Позавчера. Без объяснения причин. Я предполагал, конечно, что в качестве «одной возлюбленной
Не вышло.
Я осторожно поплескал холодной водой на щеки. Бритва брила из рук вон плохо, что вовсе не было странным: бедным одноразовым станком я скоблился уже дней десять… Зато не порежешься — утешил меня вполне резонным замечанием внутренний голос.
Я яростно драил щеткой зубы и вспоминал…
…С Катюшей мы познакомились в убогой «Пельменной», расположенной недалече от облупившегося здания моего краеведческого музея. Я как раз разбежался с Олей — на редкость мирно и с взаимной симпатией друг к другу — а потому был благодушен и слегка пьян. Радуясь тому, что операция расставания прошла успешно, я сидел себе за исцарапанным столиком у окна, лениво ковырял щербатой вилкой сдобренные уксусом серые скрюченные пельмени и пил дрянную водку из рифленого пластикового стаканчика. Когда водка была почти допита, а на тарелке испуганно ежился последний уцелевший шедевр местного кулинарного творчества, за мой столик подсела невысокая шатенка с серыми глазами и умильной челочкой, выбивающейся из-под полосатой вязаной шапочки. Видимо, она очень хотела кушать, потому что в эту дыру ходят либо люди, совершенно обездоленные в смысле финансов (вроде меня), либо те, кто готов умереть от голода и рискует попросту не успеть добраться до менее опасных для здоровья точек общепита.
Девушка осторожно, словно проверяя на наличие яда, откусила от худосочного пельменя и поморщилась. Я знал, что именно ей не понравилось, а потому, перегнувшись через спинку стула, взял с соседнего столика солонку и поставил ее перед изголодавшейся шатенкой. Наверное, будь она американкой, на основании предложенной ей солонки она обвинила бы меня в сексуальном домогательстве. Но девушка была нашей, без затей, а потому просто мило улыбнулась… На следующий день я снова подвергал жизнь риску в той же «Пельменной» и увидел ее в очереди к кассе. Шатенка поймала мой взгляд и сделала сосредоточенное лицо, вспоминая. По всей видимости, будь она американкой, на основании повторной встречи она обвинила бы меня в сексуальном преследовании. Но девушка была нормальной, без отклонений, а потому мы просто познакомились и разговорились, а в конце рабочего дня встретились на автобусной остановке и поехали ко мне. Смотреть монографии. Что это такое, Катя не знала и была страшно заинтригована. До монографий дело, однако же, не дошло, а вот до постели, напротив — дошло едва ли не сразу по приезде… Будь она американкой, на вполне бесспорных основаниях у нее открылось бы широчайшее поле для деятельности, вплоть до полного импичмента. Но Катюша была более чем нормальной, а потому просто осталась у меня жить.
Кажется, ее родители, с которыми меня, кстати, лично так и не познакомили, были не в восторге (мягко говоря) от нового дочкиного увлечения, и в конечном итоге это, вероятно, сыграло свою роль в ее уходе, но тогда мы ни на что не обращали внимания, потому что нам было очень хорошо друг с другом. По выходным мы гуляли по городу, взявшись за руки, а ночью спали под одним одеялом.
По правде говоря, меня родители девушек на выданье вообще терпят с трудом. Наверное, чувствуют каким-то непостижимо-тайным шестым родительским чувством, что не мне суждено составить тихое семейное счастье их любимой дочурки. Хотя, на мой взгляд, дочурка вполне в силах сама выбирать, с кем ей спать, а с кем — нет. А то бывает, знаете ли, и так: сначала родители к дочкиному телу никого не пущают, а потом, по прошествии некоторого времени, это самое тело уже никому и даром не нужно. И полнится белый свет одинокими женщинами с неустроенной судьбой, чтящими своих родителей на словах и клянущими их в душе. Феминистки, понятно, не в счет… Хотя, как посмотреть — это ведь тоже результат определенного воспитания. А не в счет как раз — всяческие дальнейшие жизненные коллизии.
И такое положение вещей, пожалуй, является нормальным для большинства родителей. Вот моей маме, к примеру, все мои девушки очень даже нравились лишь до тех пор, пока были просто добрыми знакомыми и подругами. Но как только возникала более-менее реальная опасность перехода их в зыбкий статус «почти жена» (не путать с невестой!), мама исключительно быстро находила в очередной претендентке столько изъянов глобального характера, что становилось совершенно непонятно, как сию спешащую замуж Бабу-Ягу не отстрелили из жалости еще во младенчестве по дороге из роддома…
По телевизору передавали очередной выпуск новостей: группа наших родных разъевшихся бюрократов пребывала где-то в Европе: то ли в Германии, то ли в Британии. Наши традиционно предлагали местным активнее инвестировать их крепкую валюту в нашу хилую экономику.
Я начал мрачно жарить на завтрак яичницу с помидорами и продолжал вспоминать…
…До Кати, как я уже говорил, у меня была Оля. Оля не являлась красавицей в смысле соответствия манекено-модельным образцам: там и там не то чтоб девяносто, а там — не совсем шестьдесят, но зато она не требовала от меня ничего больше того, что я мог ей дать. По-моему, даже замуж не хотела. По крайней мере, никогда об этом не заговаривала.
А вообще: что есть красота? Жены кроманьонцев были изрядно волосаты. Античных красавиц мать-природа наделяла носами, которые теперь в обиходе принято именовать не иначе как «шнобель». А в Средние века, к примеру, эталоном женской красоты служили тощие, как столовский бутерброд, девицы с выбритыми до середины головы волосами, на манер китайских монахов из монастыря Шаолинь. К тому же эти худосочные барышни отличались полным отсутствием грудей, торчащими животами, отвисшим задом и спичкообразными ножками. Вся эта нелепость являла собой классическую городскую нимфу века, этак, пятнадцатого. Это у них, вероятно, от зимней бескормицы было, а поди ж ты — идеал красы неземной. Сейчас такую моментом в больницу для дистрофиков свезли бы, а тогда вполне вдохновенно писали с них Еву и Венеру… Я уж не говорю о всяческих дивах с заросших райскими кущами тропических островов. Тамошние красавицы сплошь покрыты такой густой и затейливой татуировкой, что любой наш бывалый урка со стажем при виде их незамедлительно впал бы в экстаз и от восторга скончался в конвульсиях… А те самые манекены метр-восемьдесят с заплетающимися при ходьбе ножками «восьмеркой» и извечно-глуповатой улыбочкой, которыми пестрит дебильная реклама и обложки всевозможных неумных журналов, у меня вообще никаких положительных эмоций не вызывают. Окромя жалости. Потому что я люблю другой тип женщин: любой внешности, но чтобы кроме бюста и ног была еще и голова. Желательно — не только в качестве полигона для испытания косметики… Разумеется, такой взгляд сформировался у меня далеко не сразу, а явился результатом долгих блужданий от типажа к типажу и выявления собственных пристрастий методом проб и ошибок. Приятных проб и горьких ошибок…
В общем, Оленька мне нравилась не в пример больше тех самых, с «восьмерками» и прочими «вайтлсами». А то, что она не упоминала про женитьбу, делало наши отношения доверительными и не фальшивыми. Возможно, именно поэтому мы до сих пор остаемся друзьями и даже перезваниваемся иногда, и не только по праздникам. Расстались же мы лишь потому, что некий иссохшийся по Оле сокурсник, совершенно ей при этом не противный, предложил ей свою руку, сердце, двухкомнатную квартиру и новенькую «восьмерку», а моя дорогая Оленька всегда была реалисткой и прекрасно знала, что некая часть моего сердца, равно как и прочие детали организма, ей и так принадлежат вполне безраздельно, а вот руку для кольцевания я ей предлагать не буду при всей своей любви. Ну, разве только под старость, из вежливости. Да еще чтоб было, кому стакан воды подать, если что… Только ведь обязательно, когда это «если что» наступит, и пить-то не захочется…
Пока я меланхолично предавался воспоминаниям, яичница подгорела. Вместе с помидорами. А пока я со скрежетом отскребал ее останки от сковородки, сбежавший из джезвы кофе залил черной лужей всю плиту…
…Перед Олей была Люба. О-о-о! Эту связь я и сейчас вспоминаю с содроганием и объясняю себе ее возникновение только тем, что я тогда необыкновенно много выпивал, сейчас уж и не помню с каких таких горестей, и имел, соответственно, несколько расфокусированный взгляд на реальность. Люба по малейшему моему требованию бегала за пивом и готовила разнообразные закуски, а на тот момент это являлось для меня качеством если и не главным, то весьма и весьма немаловажным. Но имела Люба и совершенно неприемлемую для меня ужасающую привычку — она безумно любила «ставить всех на место», по поводу и без повода… А еще она была похожа на овечку Долли, какой ее изображают на детских футболках, и когда за что-то на меня сердилась (благо поводов было предостаточно), ее букли смешно тряслись, как пейсы горюющего у Стены Плача хасида. Меня это безумно веселило, а она злилась все больше. Плачущим сварливым голоском Любаша день и ночь напролет твердила о том, что вот, мол, она какая: и шьет, и вяжет, и по магазинам бегает, и готовит вкусно (это было правдой), и в постели хороша, спасу нет (это было неправдой), и в квартире стало чистенько и уютненько — рюшечки, слоники, салфеточки — и чего только этим кобелям надо-то, найдут себе какую-нибудь лахудру, прости господи, глаза у них на затылке, что ли?… Множественным числом Люба именовала меня, злодея, ежечасно подозревая в постоянных изменах со всеми подряд, причем совершенно безосновательно, ибо я действительно здорово поддавал и к употреблению в интимном смысле зачастую был не очень пригоден… Я безэмоционально выслушивал Любин бред, пил водку и молча дивился ее неадекватно завышенной самооценке.