Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Шрифт:
Снегу, можно сказать, не было, перепархивала с неба мелкая, тающая мга, чуть-чуть серебрящая крыши, да на хвойных лапах лежал кое-где привозной, чисто лесной снежок. Легко дышалось — это Ковалев чувствовал по себе. Да и праздник какой — годовщина революции! Уже — годовщина!..
Рядом с Лениным, плечо в плечо, неотступно следовал Свердлов, весь обтянутый в новую, необношенную и с виду как бы задубевшую, не гнущуюся на холоде кожу: черную тужурку и такие же черные кожаные брюки без лей, высокие сапоги…
Макаров и окружающие его казаки все были в белых папахах, как и охрана, и Ковалев с Серафимовичем
Теперь они стояли совсем близко от лестницы-стремянки, и скульптор Коненков держал в руках небольшую шкатулку.
Ленин огляделся вокруг быстрыми, улыбчивыми глазами, смерил высоту полотнища и стремянки, кинул всем «здравствуйте, товарищи», а с Коненковым поздоровался за руку и сказал, что помнит его с весеннего совещания...
— Что это у вас?
— Здесь, товарищ Ленин, ножницы. Которыми надо разрезать ленту, — сказал Коненков, ничуть не робея, улыбаясь Ленину. — И ножницы, и печатка к ленте, и сама шкатулка — это вещи, я считаю, мемориального значения, поскольку памятник-то первый в Москве! Имею в виду: первый революционный... Вот, посмотрите...
На шкатулке выделялись яркие буквы МСРКД...
— Правильно! — засмеялся Ленин, — Московский Совет рабочих, крестьянских депутатов... И по-моему, надо это все сохранить. Ведь будут же у нас музеи свои, и реликвии, и память для потомков... Возьмите, товарищ, — обратился к одному из сопровождающих. — Передайте в Моссовет, на хранение.
Когда поднимался по лестнице и поднимал руку с ножницами, его поддерживали с обеих сторон, лесенка все же была довольно высокая. И все заметили, как дернулось плечо и вдруг надломленно опустилась рука — видимо, не зажили еще раны, еще болело плечо... «Осторожнее, осторожнее, Владимир Ильич!» — встревожился Бонч-Бруевич и сам выше поднял руки, поддержал Ленина под локоть. Владимир Ильич справился с непривычной позой, перерезал ленту. Памятная доска-барельеф открылась...
Ковалев сначала ничего не понял — стояли слишком близко, а барельеф был десятиаршинный. Только бросалась в глаза пальмовая
Внимательно приглядевшись, Ковалев понял, что из лучей складывались несколько вытянутые сверху вниз, необычные, но вполне ясные в очертаниях буквы и цифры:
ОКТЯБРЬСКАЯ — 1917 -РЕВОЛЮЦИЯ
Вообще-то все было ярко, необычно, торжественно. Грянул военный оркестр, поднял над площадью, запруженной народом, торжественную кантату в память тех, кто покоился здесь, у стены, со времени октябрьских боев. Большой хор затянул речитатив слов, новых, еще не слышанных, — революционный реквием:
Спите, любимые братья.
Снова родная земля
Неколебимые рати
Движет под стены Кремля.
Новые в мире зачатья.
Зарево красных зарниц...
Спите, любимые братья,
В свете нетленных гробниц.
Да, все было ново, небывало, торжественно и свято... И мысль, и музыка — все волновало надорванную каторгой и болезнью, чувствительную душу Виктора Ковалева. И он удивлялся: когда же и кто успел сочинить все это — чистое и святое, — если вокруг шла ужасающая междоусобица, лилась кровь ежечасно, и у людей не было хлеба, доброй одежи, и не было покоя. Какие тут стихи?..
— Кто это сочинил? — спросил он Серафимовича, жарко дыша в самое ухо.
Писатель понимающе кивнул и почему-то выше поднял голову, поправил пенсне. Ответил громче, чем надо:
— Наши молодые поэты, совсем юные ребята: Сережа Есенин и Сережа Клычков... Хорошая поросль всходит под крылом Красной России! А вот погодим, скоро и заколосится, возмужает! — и переглянулся с Коненковым, они кивнули друг другу.
Хор высоко и пронзительно выводил кантату:
Солнце златою печатью
Стражем стоит у ворот...
Спито, любимые братья,
Мимо вас движется ратью
К зорям вселенским Народ!
«К зорям вселенским... народ...» — несколько раз повторил в душе и запомнил взволнованный Ковалев.
Почему-то встал в памяти девятьсот пятый год, тьма, тревога, арест, кандалы... Боже ты мой, да ведь никакой надежды не было пережить, увидеть зеленые холмы, золотое солнце над Доном... Осилил девять кандальных лет, да неужели не добьюсь до конца этой тяжкой войны, не увижу народ освобожденным и счастливым, а?..
Вздохнул со сладкой надеждой, освобожденно, расправив больную грудь. Отогнал каторжные картины... Мимо быстро прошел Ленин, с легкостью взбежал на высокую, но маленькую, для одного человека, деревянную трибуну. И видно было отсюда, как с напряжением переводил дыхание — пар изо рта.
— Товарищи!
Характерный выпад над барьером с выбросом руки... Поза оратора-трибуна, стремление приблизиться к тем, ради кого начал не только речь, но и дело свое, пригласить к вниманию, общей мысли, общему порыву...