Красные и белые. На краю океана
Шрифт:
Комельков тоже видел осеннюю тропинку в саду тобольского губернатора и узкоплечего рыженького человека с посиневшими губами, опухшими веками. Все в этом человеке было жалким, невыразительным. «Неужели он был моим царем?» — недоумевал Комельков...
— Так о чем же тебя спрашивал государь? — Долгушин теперь испытывал невольную зависть к Комелькову. «Как-никак, а этот мерзавец разговаривал с императором»:
— Они спросили, в каком полку я служил до революции.
— И что же ты ответил?
— «В лейб-гвардии стрелковом, его императорского
Долгушин поморщился — бесполезно злиться на тупого солдата, но злоба накапливалась и искала выхода, а ротмистр не знал, на чем сорвать распалившееся сердце. Он взял список арестованных из отряда Особого назначения. Десятки фамилий, и перед каждой красный крестик. Крестики обозначали расстрел. Князь Голицын сам поставил эти маленькие смертные знаки; Долгушину оставались только формальные обязанности следователя. «Для истории Русской империи важно все, что касается гибели монарха и его убийц. О, большевики, большевики! Потоками крови не смоете вы одну-единственную каплю крови моего государя. Надо спросить, испытывал ли что этот болван, сопровождая его величество на прогулке?»
—• О чем ты думал, Комельков, разговаривая с государем?
— Ну, дивились мы...
— Еще бы не удивляться. Если бы ты мог мыслить, если бы мог понимать и действовать. Ты бы мог спасти государя, а ты стал его палачом. Ты же — палач, кат, цареубийца! Чему же ты дивился?
— Ну, тому, как такой человечишко правил всей Россией.
Губы Долгушина перекосились, в глазах запрыгали змейки; он подскочил к Комелькову, стал хлестать его наотмашь по лицу, взвизгивая, матерясь и захлебываясь собственной бранью:
Каин! Иуда!—Ударом ноги распахнул дверь кабинета. Заорал на влетевшего надзирателя: — Убрать этого подлеца!
Он долго не мог успокоиться. Ходил от стола к двери, пофыркивая, отхаркиваясь, разминая ушибленные пальцы. Споткнулся о стул, отшвырнул от себя. Стул с грохотом покатился по полу, и опять болезненное воспоминание возникло в уме. Там, в подвале, его императора...
Дымные картины недавних событий обступили ротмистра со всех сторон. Он метался по комнате, и бормотал, и проклинал свое бессилье.
Государь и его семейство были расстреляны в ночь на семнадцатое июля. А двадцать третьего числа чешские войска под командой полковника Войцеховского, Седьмая дивизия горных стрелков генерала князя Голицына захватили Екатеринбург. Они опоздали на семь дней. На семь дней опоздали они! И они же ускорили гибель государя. Ведь если бы они не угрожали Екатеринбургу, большевики не поспешили бы со своей расправой. Снова замкнулся круг истории — зловещий, безысходный, мистический.
По приказу Голицына белая контрразведка обрыскала заброшенные шахты, овраги, колодцы, даже выгребные ямы. В одной из шахт нашли алмазный крест царицы и пряжку от поясного ремня наследника Алексея. Контрразведка арестовывала всех охранявших царя в Тобольске и перевозивших его в Екатеринбург. Всех родственников и друзей тех лиц, что расстреляли царя. И всех, что подпадали под категорию большевиков,
— Поручаю вам, ротмистр, следствие по делу о цареубийцах. Нам нужен именно такой человек, как вы. Дворянин. Преданный и убежденный сторонник монархии. Образованный и понимающий историческое значение случившегося. Допрашивайте как хотите, но записывайте, записывайте правильно и точно. Пусть вас трясет от ненависти, но показания цареубийц записывайте совершенно точно. Помните, вы работаете на историю русскую,— говорил князь Голицын.
Никогда еще Долгушин не чувствовал себя таким необходимым, как в эти дни. Он делал свое дело солидно, убежденно, сосредоточенно; стало досадно, что сорвался при допросе Комелькова, но ведь идиот кого угодно выбьет из душевного равновесия.
Долгушин уже был спокоен, когда надзиратель ввел нового арестованного. Пожилой человек в косоворотке и охотничьих сапогах, с пепельной бородой, подпирающей уши, улыбнулся ротмистру бледной холодной улыбкой. Долгушин молча показал ему на стул; сам присел к столу, неторопливо закурил.
• ’— Федор Игнатьевич Воронин, помощник начальника по
отряду Особого назначения. Большевик Возраст — сорок пять. Так ведь?
— Совершенно верно,— согласился Воронин.
— Мы не станем, Федор Игнатьевич, попусту терять драгоценное время. Мне ни к чему вас уговаривать, вам незачем запираться.
— Вот это правда. Времени у меня в обрез.
— Ваша профессия?
— Сталевар Златоустовского завода.
— Когда вы стали большевиком?
— В тысяча девятьсот пятом.
— Какое образование?
Пепельная борода Воронина заколыхалась от легкого добродушного смеха.
— Чему это вы смеетесь?
— Неожиданному совпадению вопросов. О моем образовании спрашивал меня и бывший царь.
— Что же вы ответили его императорскому величеству?
— Десять лет Александровского централа...
— Не мне судить о вашем остроумии,— сумрачно сказал Долгушин,—Каждый шутит как умеет.—-Он замолчал, угрюмо рассматривая Воронина. «Типичное русское* лицо. Курнос, русоволос, сероглаз. Давно ли такие мужики пахали, сеяли, убирали хлеб. Молились богу, плодили детей, пили водку. Были храбрыми солдатами, верили в бога и царя».— По каким причинам государь был перевезен из Тобольска в Екатеринбург? И как этот переезд происходил?
— Это очень существенно?
— Исторически необходимо...
— Из истории событий не выкинешь,— согласился Воронин.— Последние дни Николая Романова, конечно, еще одна грань среди других бесчисленных граней революции. Только мы, наверно, смотрим на казнь царя с противоположных точек зрения?
— Само собой разумеется.
— Что же вас интересует?
— Прежде всего, причины, побудившие большевиков вывезти государя из Тобольска.
— Причина одна — монархисты хотели выкрасть и переправить Романова за границу. В Тобольске возник заговор.