Красные и белые. На краю океана

Алдан-Семенов Андрей Игнатьевич

А тайные группы росли как грибы. Кроме Вырубовой, появились группы архиепископа Гермогена, офицера Крымского полка Сергея Маркова. Оружие, секретные письма, срочные инструкции Боренька Соловьев развозил по явочным квартирам заговорщиков, ему доверяли бриллианты, золото и фамильные реликвии не только царедворцы, сама императрица передала часть бриллиантовой коллекции на сохранение зятю Распутина...

«Какие карьеры рушатся, какие умы пропадают!» вздохнул Виктор Николаевич, думая о судьбе своего адъютанта и глядя в окно.

По церковной площади

с волчьей легкостью проносил свое поджарое тело Дуглас Блейд, на паперти, опершись на суковатую палку, отец ІТоликарп беседовал с Никифором Тюмтюмо-вым. Купец и священник степенно спустились с церковной паперти и зашагали к дому Каролины Ивановны. Из дверей радиостанции появился Илья Петрович Щербинин, из-за угла Феона. Она шла с таким победоносным видом, что Виктор Ни-

колаевич приосанился. Феона ему нравилась, хотя краешком уха он слышал про ее любовную связь с Андреем Донауровым.

«Власть посильнее любовных слов,—решил Виктор Николаевич, присаживаясь к письменному столу.—Донауров мне не соперник». .

Стопка папок с материалами высилась на столе: полковник держал,, в своих руках секреты как именитых, так и простых жителей Побережья. Никому не доверяя, он. подшивал в каждое секретное дело письма и рапортички, которые могли стать уликами.

В дверь постучали.

Войдите! — крикнул Виктор Николаевич.

В кабинет вошла Феона.

Это вы? Даже не верится, что это вы.

Каролина Ивановна приглашает к ужину...

— Счастлив видеть вас, Феона! Побудьте хоть минутку — умоляюще попросил полковник.

Потом когда-нибудь, сейчас ожидают гости. Каролина Ивановна получила письмо от Елагина, важные таежные новости.— Феона вышла из кабинета.

— Вас мучают тени прошлого,—услышал Виктор Николаевич, входя в комнаты Каролины Ивановны,—а я могу жить в тени сердца своего возлюбленного,— звенел голосок Феоны.

Русский удел всемирность, приобретенная не завоеваниями, а стремлением к воссоединению людей в христианской церкви, говаривал Федор Михайлович Достоевский,— сослался на великого писателя отец Поликарп.

Христианство устанавливает мир уже два тысячелетия, а человечество все ходит по -заколдованному кругу войн,— возражал Щербинин.

Я устал от политики,-я хочу мыслящей тишины,— думал вслух мистер Блейд. — Еще хочется созерцать внутренние ландшафты сознания.

Бесцельная вещь созерцание. Если у человека нет цели, у него нет и будущего. Вы можете представить науку без стремления к познанию природы? — кокетливо улыбалась Каролина Ивановна.

— Современная наука —враг искусства. Она убивает веру в непознаваемое...

Перед глазами Виктора Николаевича то вытягивались, то перекашивались самоуверенные лица; почему-то думалось: на них лежит печать обреченности и вырождения, им уготована гибель. Тихий, но не совсем обычный разговор Каролины Ивановны с Боренькой Соловьевым привлек внимание полковника. Он еще с порога, по тревожным глазам Каролины Ивановны! понял, сегодня не простой ужин с традиционной картежной

игрой. Он мало пил, но внимательно прислушивался к общему

застольному разговору. Гости болтали о самых разных вещах с той непринужденностью, когда все знают друг друга, каждый понимает с полуслова, с полунамека. Голоса то распадались, то сливались в неразборчивый гул: всем хотелось выразить свое мнение, показать свое остроумие, проявить осведомленность, покрасоваться чужой, вычитанной из книги мыслью. Полковник наблюдал это суетное фразерство,— военная косточка, он красивому слову предпочитал дело.

— На святой Руси воцарилась классовая ненависть и тенью своей закрыла наше будущее,— разглагольствовал отец Поликарп.

— А надо мной стоят тени погибшей династии,— отвечал Боренька Соловьев.

— Да что там говорить! Свобода обернулась распущенностью, равноправие узаконило праздность, — возмущался Тюм-тюмов. — Страха не стало, священные авторитеты поколеблены. Разве не так, отец Поликарп?

— Воистину так! Но если революция не съела войну, то война сожрет революцию, большевики исчезнут с лица земли, яко дьяволово наваждение'.

— На аянских промыслах много рыбаков зимует? — спросил Боренька Соловьев.

— Душ двести, и все желтолицые. Япошки, китайцы, наши туземцы,— ответила Каролина Ивановна.

— Надежный народец?

— Надеяться можно, верить нельзя.

— Значит, сожрут, а косточки выплюнут?

— Что же вы хотите от них? Любви к представителям белой расы?

— Не хотелось бы мне сгинуть от пули тунгуса,— с наигрышем в тоне заметил Боренька Соловьев.

— Белку здешние туземцы бьют только в глаз, чтобы шкурки не попортить,—усмехнулась Каролина Ивановна, умеющая одновременно успокаивать и вызывать беспокойство.

— Азиаты, как и большевики, нашей шкуры не пожалеют. Желтолицые заражены расовой ненавистью и этнической психологией, а перед ними теряют силу все идейки. Когда пробьет их час, растопчут нашу Русь, как варвары Древний Рим,— сразу темнея лицом, сказал Боренька Соловьев.

— А русские разве не варвары? — приподняла тонкие брови Каролина Ивановна. — Разве Азия не наложила своего отпечатка на всю русскую жизнь? Или двести лет монгольского ига ничего не значат?

— Милейшая Каролина Ивановна, я вспомнил одного немецкого философа,—вмешался в разговор Виктор Николаевич.— Этот философ писал, что колыбель Москвы стоит в кровавой тине монгольского рабства. Он утверждал еще, что Рос-

сия играет роль раба, ставшего властелином. Не правда ли живописное определение русской души?

— «Раб, играющий роль властелина» — сказано недурно — согласилась Каролина Ивановна.

Все рассмеялись, громче всех полковник Широкий, но оборвал смех, услышав голосок Феоны.

— И войны, и революции — ничто перед любовью. Одна любовь-начало начал, без нее высыхают источники жизни. Ненавижу войну, презираю вояк! По их вине погибают мужчины а женщины становятся продажными тварями...