Красные и белые
Шрифт:
В третьем часу ночи азинцы прорвались на центральную улицу. У здания телеграфа начальника дивизии встретил комиссар Пылаев.
— Екатеринбург наш! — крикнул ему Азин хриплым, счастливым голосом.
Над телеграфным аппаратом заколдовал телеграфист, вызывая штаб Второй армии.
— Красноуфимск, Красноуфимск, Красноуфимск! — выстукивал он.
Азин извлек из кармана листок:
— Прочти, комиссар.
— Приказ об освобождении Екатеринбурга и назначении меня комендантом помечен вчерашним днем. Почему ты всегда спешишь? Не люблю я подобного фанфаронства! — рассердился Пылаев.
— Я обещал командарму взять город четырнадцатого
— Но не сдержал обещания: сейчас утро пятнадцатого…
Застучал телеграфный аппарат.
— У аппарата командарм Шорин, — сообщил телеграфист.
«Кланяюсь доблестным орлам, — прочитал Азин. — Отличившихся представить к награде…»
— Отличившихся нет. Все бойцы, все командиры и комиссары дрались героически, — сказал Азин, вспомнив, как докладывал главкому о героях сам Шорин.
— Нет героев, но все герои. А где твой орден? — спросил Пылаев.
Азин схватился за грудь — на гимнастерке чернела дырка.
— Орден сорвала пуля? — Пылаев ощупал гимнастерку, увидел кровавую полоску на груди Азина. — Рваный след пули дороже самой боевой награды. Ты можешь гордиться, Азин…
В полдень Пылаев с удовольствием читал дивизионную газету, не узнавая слов, написанных его же рукой:
6
Поезд верховного правителя со всеми его вагонами-салонами, ресторанами, радиостанцией, канцелярией, пулеметами на вагонных площадках шел на Челябинск.
Вместе с адмиралом Колчаком ехали адъютанты, военные советники, штабисты, стенографистки, машинистки, повара, охранники — десятки тех безликих личностей, которым предназначается одна роль: оттенять значительность деятельности людей исключительных, — ведь пробравшиеся к вершинам власти всегда мнят себя сверхчеловеками.
Все последние дни Колчака были заполнены военными парадами, смотрами, тостами, ревом встречающих и провожающих его толп — всей этой пышной, но утомительной мишурой военной власти.
Колчак был утомлен и спал, в салоне сидели только военный министр Будберг да адъютант — ротмистр Долгушин. Они курили, поглядывали на пролетавшие перелески, вполголоса разговаривали.
Будберг, трезво смотревший на события, анализировал их с четкостью опытного стратега, но пессимизм давно разъедал его ум. Барон терял свои надежды, как осеннее дерево листья.
— Монархистам надо пересидеть, переждать безумные времена. Когда все партии, все революционеры утопят друг друга в крови и грязи, вернется наше время, — говорил барон.
— Время отбрасывает выжидающих. Упускающий время рискует потерять собственную голову, — возразил Долгушин.
— Я сперва тоже поддался обманчивому восприятию времени и согласился помогать Александру Васильевичу. Теперь сожалею.
— Адмирал — единственный, кто может восстановить русскую империю.
— Он не годится в диктаторы. Слишком безволен. В один час отдает десяток противоречивых приказов. Но беда его в том, что он не выдвинул привлекательных лозунгов. Политическое мировоззрение его сводится к уничтожению большевизма, военной диктатуре в мирные дни, всеобъемлющему тоталитарному режиму. К нашему счастью, его убеждения не обеспечиваются его делами. Настоящий диктатор не только расправляется со всеми врагами, он обуздывает
Будберг стал нервно всаживать в янтарный мундштук сигарету.
— Наши армии истощены и не могут наступать. Резервы же, показанные адмиралу на парадах в Омске, Тюмени, Петропавловске, — сырые, необстрелянные толпы. Если бросить их на фронт, все это побежит, при первом сильном ударе. А «лунные мальчики», — опять и с удовольствием повторил понравившееся сравнение Будберг, — с блеском обманывают адмирала. Ах, какие мы волшебники, ах, мы из-под земли достаем новые дивизии! Адмирал же верит им: иногда приятнее обманываться, чем знать правду.
— У нас полтораста тысяч великолепно обученных иностранных солдат. Почему вы скидываете со счетов военной судьбы чехов? — спросил Долгушин.
— Чехи спешат домой, и никакие гайды их не удержат. Гайда! Гайда! Еще немало бедствий принесет нам этот чешский коновал, вылетевший в русские генералы. Я бы наградил Гайду по его блошиным заслугам — и пусть грядет куда угодно по своему блошиному пути.
— Чешские легионеры охраняют магистраль от Омска до Владивостока, опять сказал Долгушин.
— Чехи охраняют награбленное в России добро. У генерала Сырового два вагона золота, фарфор-фаянса, медвежьих дох, лисьих шкур, соболиных мехов. Он возит даже семнадцатипудовую глыбу малахита. Украл, прохвост, в Екатеринбурге с гранильной фабрики. — Барон стиснул зубами янтарный мундштук. — Чехи воюют на нашей стороне? Эх вы, святая простота! С Нового года чехи ни разу не выстрелили в сторону красных. Да плати им адмирал хоть алмазами вместо золота, они уже драться не станут.
В салон вошли стрелки Мильдсексского батальона, охранявшего Колчака. Молодые англичане небрежно обежали глазами русских офицеров и вынули портсигары. Бесцеремонное вторжение их возмутило барона.
— Извольте выйти вон! — крикнул Будберг.
Стрелки пренебрежительно пожали плечами, но вышли.
— Ведут себя, подлецы, как завоеватели, — выругался Будберг. — Один их вид приводит в бешенство. Между этими субъектами и большевиками не вижу разницы.
— Большевики! Кто выдумал это распроклятое слово? — спросил Долгушин. — После реставрации монархии мы выкинем его как из русской истории, так и из русского словаря.
— Из словаря — можно, из истории — нельзя. Я назвал вас нетерпеливым монархистом, а все еще не знаю, на каких началах думаете воссоздавать монархию. Вам же придется строить Россию на новых началах. На каких же, ротмистр?
— Многие офицеры ставки верховного постоянно обдумывают этот вопрос. России необходима преторианская империя, говорят они…
— Та-ак! Императором, значит, станет военачальник, избранный представителями новой, преимущественно столичной, гвардии?
— Именно так! Император будет зависим от воли самой отборной, самой элитной части военных. Преторианство приносило неплохие плоды древнему Риму.