Красные и белые

Алдан-Семенов Андрей Игнатьевич

— Одно вино еще и борется с эрозией времени, — пошутил Долгушин.

— Французский коньяк и русская водочка — плохие союзники, — вздохнул адмирал. — Не ожидал я от большевиков такой прыти. Как они ухитрились перегнать с Балтики миноносцы на Волгу — уму непостижимо. — Зубы Старка завистливо ляцкнули, морщинистый кадык заходил под воротником кителя.

— А надо бы ожидать, адмирал, надо бы, — жестко заметил Савинков.

Старк пропустил мимо ушей насмешливое замечание; он мог бы отплатить Савинкову его же монетой — неудачным рейдом на Свияжск, но промолчал.

— Большевики!

И откуда они появились на русской земле? — горячо спросил он, но тут же убежденно добавил: — И все же, и все же русский народ не с ними.

— Эту песню я уже певал! Вы повторяете мою песенку сейчас, когда красные орудия бьют по Казани, а миноносцы топят ваши пароходы. Чуда не произойдет, адмирал. Не будет чуда! Налейте-ка еще. — Савинков нервно рассмеялся, обнажив плотные, великолепные зубы. Постучал пальцами по звонкому хрусталю рюмки. — Белая идея погибает от нашего безволия, легкомыслия и бездарности.

— Я так не думаю, Борис Викторович, — вяло возразил Старк. — Генералы Краснов, Алексеев, Голицын да еще кое-кто умеют действовать.

— Одно и то же, адмирал! Наших генералов объединяет то же ложное представление о большевиках как о временных захватчиках власти. Болтать и надеяться, что Ленин продержится еще день, ну два, ну от силы неделю, смешно! К сожалению, адмирал, и я думал — русский народ не пойдет за большевиками. Но сознаюсь в том, что моя борьба с большевиками пока не дает результатов.

Влажная рука адмирала дрогнула, коньяк выплеснулся на скатерть.

— Вы действительно прекращаете с ними борьбу?

— За кого вы меня принимаете, адмирал? Я хочу только изменить тактику. Не Комуч, не мой террор, не чехи свалят большевиков. Их сокрушит только военная диктатура. Беспощадный, железный, облеченный военной властью диктатор спасет Россию. А я лично по-прежнему остаюсь врагом большевизма. Я не хочу быть рабом, даже свободным. Скажите, адмирал, вы монархист? — неожиданно спросил Савинков.

— Конечно!

— Забавно! Трагедия, ставшая фарсом. — Савинков уже сам налил себе рюмку и выпил, не закусив.

— Какая трагедия, что за фарс?

— Я смеюсь над самим собой. Ведь надо же! Я, Борис Савинков, социал-революционер по идеям, террорист по призванию, принципиальный враг монархической формы правления, оказался в одном лагере с монархистами. Не странно ли, а?

— Шли налево — пришли направо. Действительно, странно: к бывшим князьям и баронам прибавился бывший революционер…

— Остерегайтесь со мною шутить! И не спешите оказаться в числе моих врагов, адмирал, — ореховые глаза Савинкова уставились в дымчатые глаза Старка. — Ладно, не станем ссориться на прощание. — Савинков откинул коротко остриженную голову, закурил. Папиросный дымок закрутился в душном воздухе салона.

— Шутка моя неудачна, — извиняющимся голосом ответил Старк. — Даже остроумие — и оно пропало. — Адмирал взял рюмку. — Оставим надоевшую тему о большевиках и выпьем.

— Да, лучше выпить. И поговорить о себе. Люди всегда охотнее говорят о самих себе. Самая интересная тема. — Савинков посмотрел на молчавшего Долгушина, пододвинул

ему коньяк. — Вспомнилась мне севастопольская тюрьма и одна пакостная ночь в ней. Меня должны были на рассвете казнить. Проще говоря — повесить на вульгарной мыльной веревке. Вам ведь, адмирал, не приходилось проводить ночь в ожидании петли?

— Не приходилось…

— А мне в эту ночь и жить не хотелось, и умирать не хотелось. Меня не беспокоило, что там за темной гранью, но больше всего меня занимало режет ли петля шею? Больно ли задыхаться? И долго ли я буду дрыгать ногами?

— Вас помиловали?

— Бежал за два часа до казни. Как бежал — длинно, скучно и не время рассказывать…

— Я сидел несколько дней в подвалах Чека. Меня больше всего угнетали грязь и вши, — меланхолически заметил Долгушин.

— А знаете, ротмистр, чем чище тюрьма и вежливее тюремщики, тем вы ближе к смерти. Тогда ваше «я» умирает, и вы становитесь совершенно другим человеком. И человек этот страшен. Ваше здоровье!

Долгушин с тревожным удовольствием слушал Савинкова: в нем были и цельность натуры, и необузданный характер, и сила воли — все то, что особенно ценил ротмистр.

— По моему личному приказу убивали русских моряков и немецких солдат. Но я лично, я не убил ни одного человека. И не понимаю, как можно убить живую душу ради личной цели? — Старк издалека, словно приманку, закинул свой вопрос.

— А я не понимаю, почему нельзя убивать? И не пойму, почему для идеи убить можно, для отечества необходимо, ради собственных целей нельзя? Почему во имя этого преступление хорошо, во имя того — дурно? — спросил Савинков.

— Я не отвечу на ваш вопрос. А вы на самом деле распустили Союз защиты родины и свободы? — поспешил изменить адмирал странную тему разговора.

— Не для того я создал свой союз, чтобы ликвидировать его.

— Вы же объявили, что не хотите мешать Комучу в политической борьбе за власть?

— Обстоятельства изменились. Комуч уже бессилен, а мне нужно действие. Я — прагматик. Ликвидировать союз? — Савинков злорадно рассмеялся. — Я так упорно создавал свою организацию, что не хочу легко расставаться с ней. — Он вскочил с кресла, заметал скользящие шажки по салону.

Долгушин с нарастающей тревогой следил за Савинковым: его пугала и скользящая походка, и двусмысленный взгляд: что может выкинуть Савинков в следующую минуту?

Савинков же словно позабыл об адмирале и ротмистре. Сложив на груди руки, обхватив пальцами локти, он говорил, говорил, не в силах сдержать потока собственных слов:

— Большевики будут помнить меня так же, как монархисты. А вы, господа, помните многое из того, что сделал я. Адмирал изволил пошутить, что мы теперь в одном лагере. В одном ли, адмирал? Не почудилось ли вам, не приснилось ли? Я вам напомню Петроград, зеленое утро, камни Измайловского проспекта. А на камнях разорванное бомбой тело царского министра Плеве. Он был убит по моему приказу.