Красные и белые
Шрифт:
Новое желание преследовало Азина — только бы не остановиться. Подавляя боль в руке, он рывком послал своего кубанца вперед.
Горящий, визжащий, воющий, содрогающийся, бесконечный коридор улицы кончился. Перед Азиным открылись белые стены с зияющим полукругом ворот; из сизой перспективы стремительно надвигалась башня Суумбеки…
Кремль оказался пустым. Генерал Рычков, капитан Степанов со своими штабами бежали на пароходы адмирала Старка. Белая флотилия ушла вниз по Волге, в устье Камы.
Ротмистр Долгушин с остатками эскадрона
Казань праздновала освобождение.
Хотя все население города и красноармейцы тушили пожары, хоронили убитых, расчищали улицы и площади от завалов, Казань торжествовала победу.
Гремели всюду оркестры, а над городом лился могучий поток колокольного звона. В кремле на площади перед башней Суумбеки толпились люди — ожидался митинг. У шаткой трибуны Азин и Маркин впервые увидели друг друга. Грязные и потные, они все же сияли, и улыбались, и казались свежими от зеленой своей молодости.
— Целуй руку врага, если не можешь ее отрубить! Казанские попы встречали белых малиновым звоном, вернулись красные — и для нас такой же перезвон. Великолепная диалектика поповского лицемерия! — раздался мягкий, искрящийся иронией женский голос.
Азин обернулся: у трибуны стояла молоденькая женщина. Высокие, со шнуровкой до колен, ботинки, темная юбка, гимнастерка, подпоясанная солдатским ремнем, метили юную красоту женщины строгостью гражданской войны.
— Кто это? — спросил Азин.
— Ты не знаешь Ларису Рейснер?
— Откуда мне знать?
— Сейчас я тебя познакомлю, — сказал Маркин.
Но Лариса уже сама подходила к ним, протягивая маленькую ладонь. Серые глаза остановились на Азине; он смутился под этим светлым, проницательным взглядом.
— Слышите, как приветствуют нас попы? — улыбнулась Лариса милой раздвоенной улыбкой: доверчивой — Маркину, спокойной — Азину.
— Это не попы. Это мои бойцы по моему приказу звонят на всех колокольнях…
— Вот не думала, что Азин любит шумовые эффекты! А трезвонить в честь собственной победы — нескромно…
27
— Это что такое? — спросил Куйбышев.
— Как что? Приказ, — ответил Гай.
— Читайте вслух, да медленно, не торопясь. Я что-то не понимаю его смысла.
Гай взъерошил черные курчавые волосы, отставил назад левую ногу и стал громко читать свой приказ:
— «Всех покидающих свои посты, бросивших оружие, уничтожающих народное имущество — расстреливать на месте…»
— Черт знает что! С такими масштабами вы перестреляете всю дивизию! Ваш приказ — путь к беззаконию и произволу, — возмутился Куйбышев.
— Я думал, что борюсь за дисциплину…
— Пуля — мера редчайшая! Не дай вам бог сделать пулю повседневностью жизни. Мне известно, кое-кто из комиссаров расстреливает пленных солдат. От имени Реввоенсовета категорически требую прекратить подобную месть. Мы не можем превращать классовую борьбу в звериную злобу. Красная Армия будет уничтожать
— Я что-то перемудрил, кунак мой, — с пылом раскаяния сказал Гай.
— Каторжники таких торопыг прозывают хитромудрыми. Если бы я тебя. Гай, не знал, если бы мы с тобой одной буркой не укрывались, я бы…
— Ай-ай, зачем эти «я бы», «кабы»! Ты меня пронял, я тебя понял!
Куйбышев приехал к Гаю, чтобы лишний раз убедиться в готовности Симбирской дивизии к наступлению. Гай уже получил приказ командарма выйти на исходные рубежи и девятого сентября начать наступление. До наступления оставалась одна ночь.
Куйбышев и Гай вышли из вагона. Наступал оранжевого свечения вечер, над вокзалом висели желтые тучи берез, носились стаи грачей, готовых к отлету. В природе был грустный покой, и с ним гармонировала тишина батальонов. Бойцы уже знали о завтрашнем наступлении и несуетливо, раздумчиво-тревожно сидели у костров, лежали под деревьями.
— Русские люди не терпят легкомысленного отношения к смерти, — сказал Куйбышев.
Гай, занятый какой-то своей мыслью, не откликнулся на его слова. Он только положил ладонь на его рукав и осторожно спросил:
— Как е г о здоровье?
— Новых телеграмм пока не поступало…
— Стреляла-то она отравленными пулями. Вот ведь стерва, забыл как ее звать…
— Фанни Каплан.
— Стерва! — Гай отступил на шаг и, глядя в глаза Куйбышеву, твердо произнес: — Сегодня у нас два фронта: первый — Восточный, второй — у него в груди…
Над землей нависли тучи, с Волги несло промозглой свежестью, мутный, рассеянный свет тревожил душу: командарм испытывал и нервную радость начавшегося наступления, и острое чувство опасности. Он приехал в штаб Гая еще перед рассветом, сейчас уже полдень, но донесения командиров все еще не давали полной картины штурма.
Она, эта картина, мгновенно менялась, и то, что час назад казалось движением вперед, теперь выглядело как топтание на месте.
По расчету командарма Пятый Курский полк давно должен обойти правый фланг противника, а куряне все еще на марше. По другому расчету Второй Симбирский только вечером должен был овладеть селом Каменки-Ртищево, а противник уже оставил это село. Командарм надеялся, что бойцы Первого Симбирского возьмут Охотничью через два часа после начала штурма, а противник отбивает атаки и все удерживает станцию. В резерве командарма находились Особый стрелковый полк Василия Грызлова и кавалерийский эскадрон; он рассчитывал на них в самый решающий момент штурма, когда город окажется в тесном кольце его войск. Но все же командарм был доволен общим ходом наступления: идея концентрического движения и обхвата противника становилась реальностью.