Красные и белые
Шрифт:
— А ты на кого, знаком, озверел?
— Я на большевичков, бачка, сердит, — снял с головы тюбетейку и развел руками татарин.
— Шурум-бурум большевики у тебя забрали?
— Чисто-начисто под метлу.
— Значит, ты против большевиков?
— Угадал, бачка! — обрадовался татарин. — Я за Ленина. Мне Ленин землю дал, я — за него.
— А ну тебя на… — весело выругался Азин. — Тебя бы плетью по заднице, да времени нет. — Он приметил в толпе пленных лохматого, в посконных штанах и рубахе человека: — Ты кто?
— Вотяк я, вотяк!
— Вотяк?
— Обманули нас белые начальники. Как кереметь в лесу, вокруг пенька обвели.
— Кереметь — что такое?
— Лешак! Не видел? Нечистая сила.
— Белая нечистая сила! Как же она тебя вокруг пенька обвела?
Вотяк опасливо покосился на офицеров.
— Говори, не бойся.
— А чево? А чево бояться? — проглатывая слова, спросил пленный. — Он хлеба палил, а сваливал на красных. Он наших девок портил, а красных винил. Он нас стращал — красные придут и каждому вотяку на лбу звезду вырежут…
— Кто «он»? — полюбопытствовал Азин.
— Этот самый белый начальник, — показал вотяк на одного из пленных офицеров.
Успокоившийся было Азин изменился в лице, рука поползла на кобуру маузера; Северихин и Шурмин настороженно следили за ним.
— Красные хлеб палят? Девок портят? Звезды на лбах вырезают? Я сейчас покажу, кто тут антихристы. Я покажу! Молись богу, сучья душа! — Азин выдернул маузер.
Северихин и Шурмин схватили его за плечи, почти повисли на нем. Азин вырвался из их рук, сунул маузер в кобуру.
— Пленных накормить. Офицеров отправить в штаб к командарму. Пусть он с ними цацкается, а мне некогда, некогда!..
34
Полукруглая зала была разделена на две неравные части. В большей помещалась домашняя библиотека сарапульского пароходчика, в меньшей коллекции кустарных изделий.
Андрей Шурмин ходил от столика к столику, рассматривая причудливых человечков, зверюшек, леших, водяных, русалок. Вырезанные из липы, из клена, сотворенные из седых мхов, капо-корешка, карельской березы, они дышали таинственными трущобами, тиной озер, воздухом светлых полян.
В коллекции были портсигары, медальоны, бусы, бляхи, броши из уральских самоцветов, пестрых, словно весенний луг, детские игрушки, пламеневшие последними красками осени. Вятские и вологодские кружева казались сплетенными из лунного света и первого инея.
Красота этих произведений наполняла восторгом Шурмина и вселяла надежду: придет время — он сам сделает нечто подобное.
Но Андрей, еще сам не сознавая того, был поэтом, и библиотека, собранная пароходчиком, поражала его. Никогда еще он не видел столько книг. Высокие дубовые шкафы были заполнены книгами, пыльные фолианты валялись на полу, на шкафах, по углам. Каждая книга казалась Шурмину неисследованным миром, в любой заключен клад человеческой мудрости. Он осторожно трогал переплеты, сдувал пыль, расправлял помятые страницы. Шуршание страниц, особый
— Чево заперся? Золото нашел, что ли? — спросил Дериглазов, входя в библиотеку.
За ним вошли Чевырев и Шпагин; начальник штаба, бросив на столик связку бумаг, холодно взглянул на Шурмина.
— Мы тут делами кое-какими займемся, — сообщил Дериглазов, садясь на венский стул и широко расставляя ноги.
— А где начдив? — спросил Шпагин.
— В Дом народных собраний ушел. Сегодня должна состояться встреча со Штернбергом.
— А что, борода уже приехала? — усмехнулся Дериглазов.
— Слушай, друг сердешный, — недовольно сказал Чевырев. — Член Реввоенсовета тебе не борода, Штернберг еще и небесный ученый, это же понимать надо! Я при профессоре плюнуть боюсь, а ты — эй, борода! Как делишки, борода! Нехорошо!
— Подежурь, Шурмин, у окна. Появится Азин — предупреди. — Шпагин разложил бумаги на столике. — Первая жалоба на изнасилование, вторая — на кражу…
— Поганое дело — жалобы разбирать, — сплюнул Дериглазов. — Может, это клевета врагов наших, а мы справедливость им показывай. Васька-артиллерист девку хотел изнасиловать. По-моему, сучка не всхочет, кобель не вскочит! Поганое дело!
— Погано не погано, а разбирать придется по справедливости, нахмурил светлые брови Чевырев.
Шурмин просмотрел все же Азина: он вошел в библиотеку совсем неожиданно.
— Чем это вы так увлечены? — спросил он, снимая новенькую с алым верхом папаху, одергиваясь и поправляя трофейную шашку.
— Жалобы разбираем, — уклонился от ответа Шпагин.
— Какие жалобы? На кого жалобы?
— Бойцы пьянствуют, ну и всякое выкамаривают, — продолжал уклоняться Шпагин.
— А что же они выкамаривают? — Голос Азина прозвучал мягко, добродушно.
— Я же говорю, пьянствуют, веселятся…
— Пусть повеселятся парни. Завтра снова в бой, сегодня пусть погуляют.
— Повеселятся? Жителей пограбят, девок поизнасилуют! — взорвался Чевырев. — Не мне от тебя слушать такое. — Он сгреб листы, потряс перед лицом Азина, швырнул обратно на столик.
Слова Чевырева произвели совершенно иное действие на Азина: он выдернул шашку и хлестанул по столику — перламутровые осколки брызнули вверх и по сторонам. Шпагин и Дериглазов испуганно вскочили.
— Вот так я поступаю с насильниками и ворами! — Азин кинул шашку на расколотый столик.
Чевырев ударом кулака сошвырнул ее на пол.
— Что дурно, то и фигурно. Стыдись! Твоя выходка и смешна и глупа. Смешно, что хулиганишь, как пьяный фельдфебель, глупо, что хочешь меня испугать…
Шпагин молча поднял шашку, положил на столик и вышел из библиотеки. За ним с неодобрительно оттопыренными губами последовал Дериглазов. Азин вытер папахой шашку, вложил в ножны. Вспышка внезапной ярости перегорела, стало стыдно за свой поступок.