Красные петунии
Шрифт:
Тело отца лежит в бывшей Сариной комнате. Кровать вынесли, чтобы освободить побольше места для цветов, стульев и гроба. Сара долго всматривается в мертвое лицо, словно пытаясь найти ответ на вопросы, которые хотелось бы задать. Это его обычное лицо, темная, похожая на шекспировскую голова в седых курчавых волосах. Седые, коротко стриженные усы словно перерезают лицо пополам. Лицо совершенно непроницаемо, лицо в себе, и почему-то очень толстое, словно надутое, кажется, что оно вот-вот лопнет. На отце светло-синий костюм, белая рубашка и черный галстук. Сара нагнулась и ослабила тугой узел. Где-то за лопатками закипали слезы, но так и не подступили к глазам.
— Под гробом крыса,— говорит Сара брату в соседнюю комнату, но он, очевидно, не слышит, так как не спешит к ней на помощь. Сара с отцом с глазу на глаз, что редко случалось, когда он был жив.
«И куда это девчонка запропастилась? — спрашивал он и сам же себе отвечал: — Наверное, опять заперлась наверху».
А все потому, что мать умерла ночью во сне. Просто легла усталая и больше не поднялась, и Сара винила в этом отца. «Надо смотреть на крысу в упор, не мигая, чтобы она отвела глаза,— думает Сара,— это подействует, обязательно. Но может, это не так уж важно, что я его не понимала». «Мы больно часто переезжали, все искали работу и крышу над головой,— громко причитал отец, а Сара молчала в ответ, словно каменная,— эта езда доконала ее. А теперь у нас свой настоящий дом, четыре комнаты и почтовый ящик на крыльце, но все поздно, она мертвая и ничего этого не увидит».
Когда ему было особенно тяжело, отец переставал есть и почти не спал.
Почему же она думала, будто знает, что такое любовь и когда она есть, а когда ее нет? Вот стоит она здесь, Сара Дэвис, понаторевшая в философии Камю, знающая несколько языков, а главное, она «красный мак среди бледных зимних роз». А ведь прежде, чем стать красным маком, она была самым обычным подсолнушком в Джорджии, по и тогда у них не было общего языка. С ним не было.
«Гляди на крысу в упор»,— думает она и смотрит, не отрываясь, и мерзавка, отведя наглый взгляд, шмыгает прочь.
«Ну вот, хоть какую-то пользу принесла»,— думает Сара. И фотография матери на каминной полке среди брошюр духовного содержания словно оживает. Мать, несмотря на все невзгоды, была полная женщина. Блестящие седые волосы, заплетенные в косу, укладывала в пучок на макушке. Взгляд был острый и покровительственный. Вот так она смотрела на отца: «Он назвал тебя черномазым. Мы нынче же уезжаем. Сегодня, не завтра. Иначе будет поздно. Сегодня». Мать бывала просто великолепна, когда вот так, сразу, принимала решения.
«Но как же твой сад и дети, ведь надо менять школу?» — спрашивал отец, нервно теребя широкие поля соломенной шляпы. «Он назвал тебя черномазым, и мы уезжаем».
И они уезжали. Не зная куда. В другое, тихое место, в лачугу с покосившимися стенами и без кровли, к какому-нибудь новому хозяину, которого надо было ублажать, но не слишком при этом роняя собственное достоинство. Однако Сара, как бы поспешно они ни бежали, помнит только его медленную, шаркающую походку.
«Она и умерла от этих переездов»,— говорил он, но ведь этот постоянный бег тоже был проявлением любви. Какая разница, что ярость отчаяния, в которую он впадал, нередко угрожала самой их жизни? Что однажды он больно отшлепал кричавшего младенца, который потом, совсем не поэтому, умер, а на следующий день они опять переехали.
— Нет,— сказала Сара вслух,— он, наверное, умер по другой причине.
— Что? — переспросил брат, высокий, худой, черный, обманчиво спокойный. Даже ребенком он никому ни в чем не уступал, а взрослым обрел это напряженное спокойствие, словно река, в любой момент готовая выйти из берегов.
Он выбрал для отца гроб тускло-серого цвета. Сара предпочла бы красный. Кажется, это Дилан Томас так великолепно сказал о «затаенном, мрачном протесте мертвых»? Ладно, не имеет значения, можно по-разному выражать протест, не только купив гроб красного цвета.
— Я как раз подумала, что, родив нас, мама и папа сказали свое «НЕТ» во весь голос.
— Не понял, о чем ты,— ответил брат. Он всегда был семейным бунтарем, с холодной яростью встречал любое препятствие и ждал последствий так же невозмутимо, как сейчас ее ответа, но философские хитросплетения и поэтические метафоры, в которых понаторела сестра, были не для него.
— А все потому, что ты проповедник-радикал,— сказала Сара с улыбкой, подняв на него глаза.— Ты сам — наглядная проповедь, проповедь во плоти.— Ее восхищало, как знакомые с детства слова воскресной службы он умел напитать духом борьбы и жаждой перемен. И ей стало грустно при мысли, что такая проповедь поважнее замечательного спецкурса № 201 по искусству средневековья, который она слушает.
— Да, бабушка,— отвечает Сара,— в Кросслтоне учатся только девушки, и нет, бабушка, я не беременна.
Бабушка стоит, крепко сжимая в руке широкую деревянную ручку черной сумки, придерживая ее локтем у живота. Глаза посверкивают сквозь круглые очки в проволочной оправе. Она сплевывает в траву возле уборной. Бабушка настояла, чтобы Сара проводила ее в уборную, пока гроб будут вносить в церковь. Бабушка тяжело опирается на Сарину руку, ее собственная рука стала худой и дряблой. «Наверное, тебя учат, как жить в этом мире,— говорит бабушка,— и знаешь, ведь бог — он повсюду. Ужасно хотелось бы повидать своего правнука. Знаешь, тебе необязательно выходить замуж. Я потому и спрашиваю». Она роется в сумке, вытаскивает бутылку «Три шестерки». Пьет она большими глотками, запрокинув голову.
— Мало кто из молодых негров знает про Кросслтон,— объясняет Сара, глядя, как, изливаясь из горлышка, пузырится и булькает кукурузная водка.— А кроме того, мне совсем некогда, я по уши занята рисунком и лепкой.— Может быть, надо сказать, в каком она восторге от Джакометти? Да нет, не нужно, решает Сара. Даже если бабушка и слышала про Джакометти, а Сара была уверена в обратном, она, конечно, считает его фигуры чересчур тощими. Сара улыбается и вспоминает, как трудно было уговорить бабушку, что, даже если в Кросслтоне не будут платить стипендию, она все равно постарается туда попасть. Почему? Да потому, что она хочет научиться рисовать и лепить, а в Кросслтоне преподают лучшие специалисты. А бабушка считала, что самое большое счастье для внучки — выйти замуж и сразу забеременеть.
— Ладно,— говорит бабушка, с достоинством убирая бутылку в сумку и глядя на Сару просительно,— уж как бы я, того, полюбила бы правнучка.— Видя, что внучка все улыбается, она глубоко вздыхает и, повернувшись, с независимым видом шагает по гравию и траве к церковному крыльцу.
Когда они вошли в придел, Сара сразу увидела дедушкин затылок. Дедушка сидит на первой скамье в среднем ряду перед самым гробом. Его седые, мягко вьющиеся волосы длиннее, чем надо бы. Она садится по одну сторону от него, а бабушка по другую, и он поворачивается и ласково берет Сару за руку. На мгновенье она касается щекой его плеча и снова чувствует себя маленькой.