Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов
Шрифт:
— Знаешь, что это такое? — спросила у Генриха королева, указывая белой рукой на прилегавшую к горе часть долины. — Это долина Иосафата.
Генрих вздрогнул. Серая, иссушенная зноем почва, вдоль рытвин залегли синеватые тени. В глубине этого изжелта-серого межгорья протекал источник, его отмечали ряды белых камней, похожих на выкопанные из могил кости. Старые оливы с узловатыми, корявыми ветвями стояли здесь и там, скрючившись, как паралитики, над которыми спаситель не произнес целительного слова. Ах, сколько уныния было в этом пейзаже! Только Гефсиманский сад, где в последний раз молился спаситель, радовал глаз свежей зеленью, а ведь он был местом величайшей скорби!
Принесли наконец арабский музыкальный инструмент — черный ящичек, в котором виднелись деревянные, отделанные слоновой костью молоточки. Королева ударила по ним обеими руками, и над залитой палящим солнцем Иосафатовой долиной понеслись дребезжащие звуки. Труверы стали подыгрывать на виолах, застрекотали и кузнечики в высокой, порыжелой траве под оливами, росшими вокруг гробницы датской королевы. Мелисанда вполголоса запела, труверы сразу подхватили ее любимую песенку:
Quand je me promene Dans mon jardin, Dans mon jardin d'amour… [8]8
При слове «amour» губы королевы складывались в розовый кружочек, и была она, несмотря на свои годы, дивно хороша. Черные ее глаза томным, страстным взором впились в Генриха. Польский князь, покраснев от смущения, отвернулся. Неподходящее это место для таких песен!
Вдруг на дороге от Гефсиманских ворот, которая была видна как на ладони, появилось облачко пыли. Королева прекратила музыку и велела слугам отправиться навстречу. Вскоре прискакала на разгоряченном коне Годьерна и с нею несколько слуг. Все заволновались: так и есть, дурная весть подтвердилась! Король Балдуин захватил и сжег богатый Мирабель, замок коннетабля; с большим войском он подходит к Иерусалиму. Годьерна кричала, что город всеми покинут, что нет рыцарей, нет никого, кто хотел бы выйти на стены, что некому защищать ворота, а к югу от Золотых ворот большая брешь в стене еще не заделана, и через нее может войти всякий, кому не лень.
Мелисанда быстро овладела собой, лицо ее опять стало царственно спокойным. Сжав губы, она погнала своего мула, за ней поскакали все. Ехала она молча и только у самых ворот воскликнула:
— Что тут долго думать! Город оборонять нельзя, прошу всех за мной в башню Давидову.
Галопом промчались они по пустынным улицам — купцы попрятались в домах, кое-кто с грохотом запирал двери на железные засовы.
Вот и башня. Генрих, не знавший города, не решился отделиться от королевской свиты и вместе со всеми въехал на подъемный мост.
Этот мост вел к воротам, которые находились меж двумя башнями из тесаного камня. За воротами был небольшой двор, окруженный стенами невероятной толщины. В углу этого поросшего сухой травой двора стояла самая высокая из башен — башня Давида с мощными зубцами и минаретом, откуда можно было обозревать окрестности. На Западе еще не умели так строить — действительно, башню Давидову нельзя было взять силой, только голод или измена могли заставить ее защитников сдаться неприятелю. Кругом бегали слуги, раздавались приказы. Кастелян Рогард уже был в башне, он занимался приготовлениями к обороне. Через ворота вереницей шли верблюды, ослы, мулы и рабы, нагруженные съестными припасами. Все это сбрасывалось тут же, во дворе, в кладовые ничего не заносили, а верблюдов и других вьючных животных сразу отправляли обратно в город, чтобы в крепости не было лишних ртов. Манассия поспешно взобрался на минарет — посмотреть, с какой стороны подходит войско. Королева с Филиппом из Набла верхом объезжала валы и стены, проверяя их неприступность. Все беспокоились, что нет Амальрика, младшего сына королевы. Он появился, когда уже собирались поднимать мост. Это был юноша семнадцати лет, очень тучный, сидел он на огромном, тяжелом нидерландском коне. Граф Антиохии и Эдессы, видимо, не слишком был встревожен угрожающим положением — вслед за ним рабы несли корзины и клетки с его любимыми котами. Амальрик тотчас принялся устраиваться с удобствами в одном из нижних помещений башни Давида: расставил клетки, налил собственноручно молока в мисочки, не обращая ни малейшего внимания на суматоху. Но как ни был он поглощен своими перепуганными котами, которые с жалобным мяуканьем разбрелись по комнате, он сразу приметил Генриха и чужих рыцарей и спросил Годьерну, что это за люди. Тут подбежала к ним Иветта в монашеском чепце, сестры вдвоем принялись что-то толковать племяннику. Лицо у Амальрика было серьезное, глаза умные. Он внимательно слушал теток, потом с досадой махнул рукой.
Генриху сказали, что он должен покинуть башню. Князь пытался объяснить — он-де желал бы остаться в крепости, защищать королеву, — как вдруг в открытые ворота въехал Вальтер фон Ширах. Правая его рука была поднята ладонью вперед в знак мира. Поклонившись Годьерне как старшей из дам в этом месте, он торжественно произнес:
— Во имя розы, креста, храма и меча я пришел забрать отсюда брата нашего, Генриха.
Князь очень удивился, но Годьерна понимающе кивнула. В эту минуту появилась Мелисанда. Она хотела было возразить, но Вальтер, выбросив руку вперед, приветствовал ее по-римски. Королева сжала губы, нерешительно посмотрела на Генриха.
— Он имеет право! — крикнул Амальрик, стоявший у окна.
Выйдя во двор, Вальтер взял Генрихова коня под уздцы. Оба вскочили в седла; кони, гулко топоча, сделали круг по двору и промчались через ворота башни Давидовой. Отряд Генриха следовал позади.
Оглянувшись, Генрих увидел, что мост медленно поднимается, — громко скрежетали тяжелые цепи.
— Зачем ты меня увел оттуда? — спросил Генрих.
— Пускай короли дерутся между собой, а мы, священнослужители и рыцари, должны охранять свои владения.
— Но ведь я не ваш! — вскричал князь.
— Будешь нашим! — ответствовал Вальтер.
И они на всем скаку влетели во двор обители тамплиеров.
14
Вокруг дворца и храма все было объято тишиной и покоем. Медленно затворились за всадниками огромные ворота, выходившие на площадь Морию; слуги тщательно заперли их на все цепи и засовы. Повседневная мирная, благочестивая жизнь рыцарей-храмовников шла своим чередом, ничто в их подворье не напоминало о том, что над Иерусалимом сгущались тучи.
Генриха снова провели к великому магистру. Тот пригласил князя сесть, а сам, расхаживая по комнате, начал тихим, ровным голосом рассказывать о цели и назначении ордена храмовников, о недолгой его истории, о его нынешнем и грядущем величии.
— В эту самую минуту, — говорил магистр, — к Иерусалиму приближается его законный король, который намерен подвергнуть город разграблению, осадить родную мать и брата, запершихся в башне, что воздвиг псалмопевец, отец Соломона. А мы в нашей уединенной обители живем, посвятив себя служению господу и людям. Нам, я знаю, ничто не грозит, ибо рядом с королем Балдуином находится его друг и наш брат, Гумфред де Торн. Когда бы мы повсюду имели преданных людей, исчезли бы раздоры с лица земли.
— Цель наша, — продолжал он, — состоит не в уходе за недужными, не в охране паломников и даже не в борьбе с мусульманами. Творить благие сии дела — высокая честь, но мы стремимся к еще более высокой. Наша цель установись мир на земле, ради того и трудимся мы все сообща. Неисповедимою волей промысла божьего мы поставлены охранять эти места, где скрестились все пути, где собираются короли всех стран. Недавно побывали тут кесарь и французский король, многие епископы и рыцари. Отсюда мы можем наблюдать и постигать все. Здесь пред нами открываются движущие силы всех событий, и мы можем направлять их по своему усмотрению.