Красные следопыты (Повести и рассказы)
Шрифт:
— Слепцов, — шепнула она, прикрыв трубку рукою.
— Нет, — сказал папа.
— Он вышел, — сказала мама в трубку. — Что ему передать?
Мама покраснела, выслушав ответ.
— Он неприлично выругался, — сказала она.
— Негодяй! — сказал папа.
— Еще он сказал, что выбросит нас отсюда, как щенят. — Мама с тоской посмотрела вокруг: у нее отнимали игрушку.
— Если это — Слепцово, мне не жалко, — сказал папа, также посмотрев вокруг.
— Тебе и нас не жалко! — крикнула
— Надя! — страдая, крикнул папа.
Больше он ничего не сказал. Только дышал и разевал рот, как большая рыба.
— Ма-ма!— на всякий случай захныкал я.
— Ты что, сынок? — Мама засмеялась сквозь слезы.
Потом подошла к папе. Он стоял возле окна и смотрел в ночь.
— Прости, Миша, я сама не знаю, что говорю, — сказала мама, — но у нас дети.
Она вышла. В ванной запел кран. Мама умывалась.
Папа разделся и лег спать. Я тоже разделся и посмотрел на папу. Папа понял.
— Давай, пожалуй, — сказал он.
Я лег с папой. Пришла мама, погасила свет и молча легла рядом со мной. Она пахла морем. Потом вдруг мамы не стало. А стало море, пахнущее мамой. В море тонул кораблик. Шел ко дну гордый кораблик, сложив крылышки паруса. На мраморном берегу стоял Слепцов и протягивал капитану какую-то бумагу.
«Подпиши!» — кричал он.
«Нет», — отвечал капитан.
«Никто не узнает... »
«Нет», — отвечал капитан.
«Ты еще пожалеешь об этом!»
«Если это — Слепцово, мне не жалко!» — крикнул капитан. У капитана было папино лицо.
«Тебе и нас не жалко», — жалостно вздохнул чей-то голос. Я узнал маму, хотя ее нигде не было видно.
«Мне вас жалко», — сказал капитан и заплакал.
Я проснулся от душивших меня слез. Сквозь штору, как сыворотка, просачивался рассвет. Рядом бесшумно дышала мама. В люльке посапывала Нюрка. Папа чуть слышно всхрапывал. Мне казалось, что он всхлипывает. Но мне было легче, чем во сне.
Утром папа ушел из дому. Не на работу, он почему-то не работал, а просто так, никуда.
— Я, пожалуй, пройдусь, — сказал он маме. — Может, проедусь. Ты не волнуйся.
Мама держала подушку и не знала, что с ней делать.
— А если ОН спросит? — мама кивнула на телефон.
— Скажи, я подумаю, — сказал папа.
— Тогда он сказал, что подождет до понедельника.
— Сегодня понедельник, — сказал папа, — я подумаю.
Мама все еще держала подушку, не зная, что с ней делать. Но едва дверь захлопнулась, она засуетилась. Помогла мне одеться и сказала:
— Иди за папой. Не спускай с него глаз.
Я пошел.
— Постой, — сказала мама, — смотри, чтобы он тебя не заметил.
Чего она боялась?
В прошлом году мама купила папе зеленую шляпу. Он подержал ее, как лягушку за лапу, и не надел.
«Я в ней, как попугай, — сказал папа, — я ее, пожалуй, не надену».
«Наденешь, — сказала мама, — теперь это модно».
Сейчас шляпа служила мне поплавком, по которому я следил за папой. Мода прошла, и один папа был в зеленой шляпе.
Булочная... Аптека... Банк... Баня... Сберкасса... Парикмахерская... Церковь... Парикмахерская... Столовая... Парикмахерская... Дальше была еще одна парикмахерская. Но дальше папа не пошел. Замычала электричка, и папа остановился.
Покопался в кармане. Вынул деньги. Понянчил, не считая. Кивнул сам себе. Пошел к вокзалу.
Я видел, как он купил билет, сел в электричку. Я тоже сел, не соображая, что делаю. И только в электричке испугался. У меня не было билета. Я ехал зайцем.
Мама как-то рассказывала: «От страха у меня замерло сердце». У меня, наоборот, сердце билось так, будто хотело выпрыгнуть. Страх почему-то схватил меня не за сердце, а за живот. От страха у меня подвело живот.
Я вспомнил: «Труслив как заяц». И понял, почему едущих без билета зовут зайцами.
—...авль, — крикнуло радио, включившись на последнем слове.
Я посмотрел в окно. Из соседнего вагона вышел папа. Я тоже вышел.
Папа шел не оглядываясь. Потом сел в трамвай. Я тоже сел, и страх опять схватил меня за живот. У меня не было билета.
Потом мы шли по набережной. Падал желтый лист. Была осень. Упав на землю, лист сперва кружился на одной ножке, соображая, куда бежать. Потом, как акробат в цирке, пройдясь колесом, падал, обессиленный, на сырой асфальт. Я жалел его: хотел и не мог убежать.
Над Волгой, жемчужной нитью, летели гуси. Они были белые, но на солнце казались черными. Черные гуси летели над Волгой, а по Волге плыли белые катера. На переднем пела музыка. У кого-то был праздник.
Папа остановился и прислушался. Проводил глазами чужую музыку. Потом снова пошел.
Вдруг что-то случилось. Что-то треснуло, кто-то выругался. Виновато заржала лошадь. В переулке, выходящем на набережную, опрокинулся воз с дровами. Папа обрадовался, стал помогать. Потом снова пошел.
На площади стояла церковь. Из трех треугольников. Средний повыше, те, что по бокам, пониже. На вершине каждого треугольника торчало по железной груше. Такой же золотистой, как спелая груша.
Я вошел и замерз. В церкви было холодно, как в колодце. Папа стоял и смотрел на стену. Со стены на папу смотрел тощий старик. Длинный и тощий, как в зеркале из «комнаты смеха». Он грозил папе пальцем. Грозил не страшно, как будто спросонья. Папа повернулся и ушел. А старик продолжал грозить ему в спину. Папа шел и хмурился.