Красные тени
Шрифт:
— Ну ладно, тыща долларов, для пацана деньги немалые, так просвистит, в триньку протрескает, вот и вышла страховочка.
— Здесь и лежит рубежик — от простака до мудака недалече, а Харитоша наш бизнес колесный на лад поставил.
— Так он… — не нашелся я что продолжить.
— Верно, — сам под колеса. Здесь, брат, тож расстановка нужна, — место надоть выбрать и время, и желательно чтоб за рулем не шоферик посольный сидел, чтобы сам, да с вечериночки, да с девочкой русской. Ты считай, считай, в ладах с арифметикой-то?.. Так скоро, хочешь верь, хочешь нет, в тайных кругах дипломатии, — уж все знали его, мол, Красный Дьяволенок. Ох, отважный был бестия. Здесь тоже, смекай, червоточинкой одной не отделаешься, тут, братец, полет нужен… А еще, скажу я тебе, нет важнее чутья — когда молвит душа, все — хана…
— Да ты, дед, в поэзию впал? — спросил я, завидев Слезинку в морщинистой ямке глазной и чуя, как зараза
— Харитоша, чего говорить, любимчик, поэтичнейший гаденыш — не чета этим выползням. У него ко времени ентому и девочки припасены были, ох, любит дипломат зарубежный девочек щупать, Лежебоков, да прославится имя его, напасть сию напустил… Думаешь, пожалел, Харитоша? Фигушки! Все отмел, девочек — побоку, ан тут и дельце вывернулось… Вспоминай, дети там, послы-миротворцы, XXI век, ох и выдумок было. А Харитоша, смекай, годов ему уж 14, и капиталец имелся какой-никакой, тут он первый покровчик свой и развернул. Собрал девочек, подельниц своих, да в школе агитацию развел, — глядишь, и готово дело. Правда, чтоб свою паранджу надеть, Харитоше нашему поначалу нужно было старый покровчик сковырнуть. Ну, да сам знаешь, вижу, не урод, что за покров «девичья честь» — так, простыночка; тяжелей с педагогами, там короста марксистская, с виду — броня, не отодрать. Ан нет, тут и есть ошибочка наша главная, — нету брони. Если у девчат — там хоть простынкой завешено, у охранниц энтих, идеологических — труха, за семь процентов продались, с авансиком — видишь, сгодился капиталец травматический. И что думаешь, кто внакладе остался? Подлость, думаешь, кто завидел какую? Нет, ошибешься, милочек. Девчоночки приехали — ровно в раю побывали, с подарочками, с благоуханиями. И мужички-макароннички тоже, знаешь, дети природы, а что — веселые, говорливые, любят спеть и посмеяться на лоне-то италийском. Хари’гоше ничего — поцелуи одни, а почему? Потому как голова к шее приделана, не к промежности. Он девок куда? — на виноградники, к сезону приурочил, когда садоводы-мать их-любители итальянские из городов своих на солнечные склоны. А девки наши, ежли чуть крикнуть, чуть подарочком, чуток лаской — шелковы красавицы, и в любви — не промах, скажу; и тут Харитон далеко глядел — пособия там всякия раздавал, сексуальные. Ахнули, скажу тебе, макароннички… Кабы не жены макаронныя — думаю, по сию пору, не отказывал бы Харитон дружбе народной, дипломатии энтой, обмену семейному… Скандалец затеялся, но и тут, скажу тебе, талант: вспомнил Харитоша-то про покровчик несовершеннолетия…
А что, и впрямь — пятнадцати нет пацану, какой там вывоз живого товара. Сошло… И осталось… И хватило, скажу тебе… Так вот и растут Рокфеллеры, не задачки дурацкие щелкают, к другим делам мозги приспосабливают…
Старик, замолк, к чему-то прислушиваясь… Странные звуки доносились со стороны кухни. Женский смех, шлепки, повизгивания, потом — целая канонада хлопков.
— Дурит, Харитоша, девок в шампанском купает. Говорил ему, химия одна там, вся…лупа будет синяя. Да и время, проказник, не то выбрал — помнет танцорок-то, лебедушек.
Я вспомнил вид Харитона и еле подавил в себе смех.
— Смеяться погоди, он только с виду щуплый, в утехах — сущий вепрь… Не переусердствовал бы, не сломал представлению.
— А что, и концерт будет? — спросил я, почти также смачно как и старик срыгивая над снедью.
— А то как же, забыл что-ли? Знатный концертик. «Русская мистерия», кажись, называется, или история, не помню уже…
— И девочки?.. — спросил я, воодушевляясь.
— И девочки, милок, — ответил старик как мне показалось с какою-то слезною жалостью.
— Ну-у, ить! — взвился я. — За все плачу, курва-мать! — и грозно по сторонам глянул… Отражения, итить их! Одни отражения. Впиваюсь взглядом в ближайшее, вроде я там быть должен — не-е, хмырь какой-то, и подмигивает. Я ему кулаком, и он мне. Тьфу ты, нечистый путает. Ну и харя, — разглядывал я себя, — опять мигнул, блядина, ошермованная.
— Э-э, брат, — вздохнул старик, и кто-то — неужели он? — схватил меня за шиворот — и под стол…
Полегчало… Только как же сидеть при таком-то озере.
— Емеля! — зычно крикнул старик.
Половой опять как из щели вынырнул. Ну, видать, и половой на той, то есть на то и половой. Шмыг-шмыг… Порядок.
Потрезвевшей головой я несколько по-иному взглянул на нищего.
Это ж, если он меня так под стол тягает, чего ждать от него, если не так что? — думалось мне с ёканьями. Не нравился мне старик. И осведомлен больно, и Хайдеггеров с Сартрами знает, или так, краем уха где слышал? Встречал я одного в пивной на Масловке. Так тот, где только не побывал, чего только не видал. И Берию в плен брал, и Сталина спасал, да разошелся так, что смешно стало до коликов, вот студентик один и хихикнул — так он глазищами злыми — сверк! Да кружечкой студентику в ухо — шверк! Еле спасли студентика, чуть дураком не стал, от уха, само собой, — лоскуты одни… Ах вот, уши мне чего вспомнились! Вон впереди, как два огонька габаритных — то уши полковничьи. Горят — прикуривать можно. И чего он разошел-ся-то?
— Ганс, Ганс! — кричал полковник через голову внучки, прокли-натора и Европенко. — Хошь, я танк тебе подарю, Ганс?.. Воттехрест! Э-э, батюшка, где крест твой? Потерял, агентура духовная, — ну вот тс звезда, — полковник поцеловал пятиконечную, — скажи только, ты-то как Германией торгуешь?..
Ганс не шелохнулся… Дамочка его, поднялась было на защиту Германии, да так и замерла — Ганс цепко держал ее за локоть.
— Герр полковник, — сказал этот ариец на чистейшем русском, — Фатерлянд не продастся, только Россию купить можно.
Тишина была почти гробовая, потом Ганс продолжил на таком же чистейшем… немецком, оставив присутствующим гадать кто сказал это, не тень ли отца Гамлета?
— Опки, не ухры-мухры, — оживился старик, — на Германию не накинешь, слыхал?
— Я хочу сказать, господа, — встрял вдруг проклинатор Лютиков, отрывая от стола свои кроличьи глаза, — у нас общая опасность — красно-коричневая чума. Вы посмотрите, что же они, эти нео-красные, эти нсо-коричневые…
— Смотри, как загундела трихинелла эта, — заглушил чавканье проклинатора старик, — в самое мудё лезет, потеплее ищет где, знаешь, накидочку какую на себя тянет?.. «Подлиз» называется. Но мудё это, проклинатор хренов, он правильно, конечно, гундит, красно-коричневая чума, цветом верно, в точку попал, только не чума — просто покров такой. Мало ли покровов есть на свете. И вспомни, кто подумать мог — толсто же на всех лежало, сурово, потому и не суть, что на каждом накинуто было, — да, тонко, худо, бедно, а поди-ка, вынь его, единицу эту, индивида особного из-под толстого одеяльца в одну шестую. А вот, недоглядели — прохудился покровец, с треском пошел, с искрами. А как сползла шкурка-то, сползла, тебя спрашиваю? — зло сверкнул глазами старик, и я подумал — сталинист, сейчас посуду бить будет, — глядь, а народ-то голый. Голый! И прикрыться нечем — срамота одна… Ха-ха-ха! — вдруг рассмеялся старик, нагло, на всю залу.
Со стола банкетного посмотрели на нас настороженно. А Лютиков, как будто и не слышал ничего…
Говорили же, нетопырям, с покровами бережней надоть, какой бы он такой-сякой не был, красный, али коричневый.
После этих слов старика я впервые ясно, насколько это вообще применимо к таким построениям, представил себе всю эту всемирную Покровность. И тот красный покров, что лежал на одной шестой суши… Точно, все так и есть. Когда толстое что-то сверху на всех лежит — не так уж важно, что на тебе лично, — под одним одеялом все были. Фуэтэ, конечно, не станцуешь, но и окоченеть не дадут… И вести себя будешь не как вывихнется, а как вправится, а чуть дернешь сильнее — там, где-нибудь в подвальцах дзержинских колокольчики попривязаны — дзинь-дзинь, кто там? выходи! И срослись со шкуркою этой, все равно что своя. Д тут на тебе, хрясь! Лопнула, да сползла — бр-р, холодно. А на швах-то и кровит, случается.
— Не, ты милок в раж не входи, ты не думай, что на дуновении божьем один покров лежит. Их, прямо скажу тебе — тьма. А новость, вижу сам знаешь, не новая: там и майя тебе индусская, и сферы египетские, и шехина еврейская… Аполлон, опять же, не красавец вовсе, тоже покров, ну уж углубляться нам недосуг, своя тема есть.
…Вижу-вижу, думаешь, ретроград я какой, сталинист-регрессист. Мелковато берешь… Я ж только за то, что Покров — дело божеское, не человеческое. Правда, до сих пор не пойму, зачем Он тогда создал эту тварь двуногую, единственную, заметь, единственную, способную урон Покрову нанести. И нанес, чуть дали слабины — все, ищи-свищи — треснуло, не заштопаешь… А где рвется? Ну там на тверди небесной — кремень, на камнях — камень, да на гадах — панцири, на насекомых каких — хитин, дальше — тоньше пошло, а у человека сам знаешь, где основа проглядывает — душа, брат, имеется. Ох и поистерлося там… Глянуть страшно — бездна просвечивает, то есть протемнивает. Вот так вот. Чуть что — оттуда такое пойдет, лава вулканическая тестом покажется… Ну и что, не сдержали, выперло, как еще живы остались — одни в безумии Красную Брешь проткнули, другие — Коричневую. Ну и полилось оттудова. И заполонило. Но тонко лежало до поры. Ничего, соткали… Вот и неча бунеть — жертвы, жертвы… Почотля, что Уицил, знаешь? Не знаешь, куда тебе. Сорат-ничек — тот за энергию не иначе как кровушку требовал, да чтоб и сердца еще трепыхались, знал, кровопийца, подлость человеческую, не доглядишь — стылой напоят… Доткали, а поди, докажи, что без ткачества вышло бы? Не докажешь. Потому как время — не раззява, прошлое не воротишь, прошло — вжжик и отрезано, а теперь доказывай, что плохо скроено было, причины исторические выдумывай, ход истории. А нету никакой истории — прошло и — вжика, нетути… посвистывай.