Красный флаг над тюрьмой
Шрифт:
— А чего им не брать? Сами мы виноваты, каждый своего ребенка старается в институт протащить! — рассердилась Антонина Павловна. Родители бы не радели, все было бы по-честному!
— Жди! — дядька сплюнул. — Будут тебе люди честными! Денежки надо брать за обучение. Учись — плати, сдал все экзамены — получай обратно.
— Ага! — вскипела женщина в черном платке. — Они и тут не оплошают! Станут жульничать при выпускных экзаменах. Комсомольские патрули надо при комиссиях назначать, пусть сами студенты пополнение в свои ВУЗы принимают.
—
— Теперь с евреев берут за дипломы! — выпалила женщина в платке.
Продавщица подняла голову:
— Как это с евреев?
— А когда они уезжают в свой Израиль. И правильно! Мы их учили, одевали, они русский хлеб кушали, а теперь едут в Израиль служить капиталистам. Я бы с них еще брала за техникумы и школу!
— И за поликлинику, и за трамвай, и за хлеб, и за воздух! — сказал Миша.
У него вырвалось нечаянно, он стоял злой, с пятнами на лице, досадуя на свою слабость.
Женщина в черном опешила:
— Вот тебе! Русский, а за евреев заступаешься?
— Не стоит судить о таких вещах! — примирительно сказала Антонина Павловна. — Правительство само решает, что нужно. А то мы все ужасно умные.
Миша пересчитал деньги. Оставалось при нем рубль сорок пять. Можно было попросить продавщицу разрубить курицу пополам, может продавщица и согласилась бы, но дома не было ни жиров, ни хлеба, а как кормить Тамару? Хана в такие мелочи не вдавалась. Когда она бывала охвачена идеей приобретения подарка, особенно для людей, живущих куда богаче нее, мир отступал, существовала только одна цель: купить и потрясти, и ради этой цели Хана могла укатить в Слоку или в Саулкрасты, просадить все, что было при ней, а потом ввалился домой и сходу спрашивать:
— Что есть покушать?
Миша вышел из очереди за курами, перешел в другой отдел, там человек десять ждали колбасу. Миша купил самой дешевой — кровяной с гречневой кашей, по 40 копеек килограмм, пачку самого дешевого маргарина за 28 копеек.
Антонина Павловна тоже перешла в колбасный:
— Не выстою я курицу! В два у меня урок, хоть колбасы возьму. Юлечка теперь поздно приходит, все на занятиях, да и не пускаю я ее в очереди, еще настоится, как замуж выйдет, а сейчас пускай учится. А вечером после уроков у меня уже сил нет стоять…
— Вы теперь в нашем районе?
— Да, в 73 средней, у Градецкого.
— Разве Градецкого не сняли? Говорили у него растрата.
— Ложь это все! — с сердцем сказала Антонина Павловна, ее седые букли затряслись. — Это все Павлова копала, не хочет завучем, хочет в директора. Но коллектив вступился, делегацией ходили в райком. Очень хороший человек Василий Яковлевич! Душевный, тихий. А то у нас как? Кто много кричит, красивые слова говорит, тот пробивается. А вы совсем от нас ушли, Мойсей Григорьевич?
Миша виновато улыбнулся:
— Не могу. Нервы. Голова болит целыми днями. Нельзя мне в школе.
Он подал руку Антонине Павловне. Они проработали в одной школе больше десяти лет, он был на свадьбе ее старшей дочери, с пятого класса воспитывал младшую — Юлечку. Ему было больно за свое вранье, но он боялся говорить Сердюковой правду. Она была добрая душа, но ее политическое мышление не выходило за рамки того, что предписывала партия. Печатное большевистское слово она почитала правдой в ее окончательной редакции.
16
Выйдя из гастронома, Миша Комрат увидел впереди себя на тротуаре знакомую высокую фигуру с палкой и большим портфелем.
— Василий Иванович!
— Майн фройнд! Давненько мы не виделись!
— Какими судьбами в наших палестинах?
— А все за бизнесом гоняюсь, грешный человек. Вот посетил одного попа, продал евангелие на латыни.
— Здоровье как? Нога?
— А черт ее возьми, ногу. Вот взял и выписался из больницы. Что она там опухала, что на воле. А у тебя что, человече? Слышал я кое-что. Меня старого нет-нет, кто-нибудь да навещает из 79 школы.
— На заводе работаю. Слесарем. То есть работал до 27 июня.
— Пойдем, посидим! — сказал Василий Иванович.
Они перешли Пернавскую, сели в скверике. На соседней скамейке два пьяных латыша допивали пиво, бутылок пять уже валялось на песке. Хлеб и селедка лежали на газетке, как раз на портрете Брежнева.
— Sic transit gloria mundi! — при фатере Иосифе Виссарионовиче портреты высочайших особ были неприкосновенны. Значит с 27 июня ты подал документы по второму разу?
— Теперь уже есть разрешение на выезд. Моя фамилия в списке на двери номер 8.
— Совсем не знаю вашего директора Тимохина, — сказал Василий Иванович. — Читал тебе нотации?
— Зачем? Он слишком приличный человек, чтобы я делал из него антисемита. Я пришел к нему с заявлением: "Прошу меня уволить в связи с переходом на другую работу". Он посмотрел на меня и говорит: "Дальше что?" Я ответил: "Характеристику". Он пожевал губами: "Хорошо. Послезавтра". Вот и весь разговор.
— Куда характеристику, не спрашивал?
— Нет.
— Очень хорошо. Собрание собирали?
— Нет. Без меня обошлись.
— Умные люди.
— Да. Зина, наш секретарь партийной организации, женщина с головой, зачем ей угли раздувать, чтоб дым в райком полетел? А профсоюзная голова, да вы ее помните — Захаркина — сама бы укатила, куда глаза глядят, лишь бы ей там можно было одеться.
— В учительской, конечно, знали?
— До меня одна учительница уже уходила; молодая, физик, так при мне в учительской никто ничего, только Чакарь начала речь: "Предатели, ничего им не дорого, как им детей не стыдно"…