Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции
Шрифт:
Вернулся Игорь и, протянув учителю большой бумажный конверт, другой рукой таинственно приоткрыл и закрыл щель.
– Эти тоже туда! – скомандовал Толик. И как ни отнекивался Углев, его заставили деньги с подноса также сложить в конверт.
И, багровея от стыда, пятясь, он ушел наконец из бани. Рубашка под пиджаком липла к спине, брюки липли. “Боже мой, до чего пал…” – вертелось в голове. Нет, если бы не возникшая в шутку угроза насчет дачи, он бы легко и остроумно обыграл сих господ. А так, пришлось согнуться…
Жена сидела на даче, накинув на плечи ветхую кроличью
– А что, нет света? – радуясь этому обстоятельству (жена не увидит его лица), спросил Валентин Петрович.
– Нет, сама отключила. Мы же домой? Они не подвезут?
– Я не стал просить. Но зарплату нам выдали, – глухо ответил Углев.
– Кузя заболел. Может, навестим?
Почему он вспомнил о нем? Наверное, потому, что смертельно захотелось выпить простой горькой водки, заглушить стыд унижения.
– С ума сошел!.. – возмутилась жена, – столько тебе огорчений причинил…
– Дело прошлое. А свет у него горит. – Углев глянул, скосясь, в окно.
Дача Кузьмы Ивановича недалеко, за полосой сосняка. Да и не совсем это дача – длинный, обитый жестью вагончик с железной печкой.
Болезненная супруга Шамохи редко сюда ездит – только летом к кустикам смородины да к грядкам с морковью и луком. Сам же, бывало, даже зимует здесь, хотя бы с вечера субботы до утра понедельника. И сегодняшним вечером не очень верилось в грипп: в окошке синеватый свет, наверняка дед лежит возле печки на топчане и смотрит футбол или хоккей по черно-белому телевизору. Интересно бы знать, он-то по какой причине идти в баню к Игорю не захотел. Грипп весной – смешно!
Но Маша не желает без лишней необходимости видеть хрипатого, склочного старика. Что ж, так тому и быть. И супруги Углевы, замкнув на висячий амбарный замок свой деревянный домик, побрели домой в город мимо дорогих машин с тихо играющей внутри музыкой, мимо курящих охранников с автоматами Калашникова на плечах, через тайгу, по насыпной дамбе над оврагом. Скоро, скоро заиграет вода по дну – и дамба вновь осядет, и снова будут сыпать сюда всякий шлак и битый кирпич, можно и ноги поломать без транспорта. На велосипеде будет тоже не проехать. Но пока что можно вполне.
“Завтра навещу Кузю, – решил Углев, желая чувствовать себя благородным в этот довольно мерзкий для себя вечер. – Вечером возьму да зарулю”.
15.
Но на следующий день напрасно он покатил в дачный поселок к старику: вагончик был заперт на врезной замок с узкой извилистой щелочкой для ключа, которая странным образом походила на глумливую усмешку
Шамохи. Как же так? Валентин Петрович мог поклясться: вчера в окне играло сизое зарево работающего в полутьме телевизора. Пришлось ехать к Шамохе домой, хотя Углев очень не любит разговаривать с его женой Клавдией Илларионовной. Маленькая, с круглой, как яблоко, головкой, говорливая, она, подпрыгивая, зорко заглядывала в глаза, иной раз и отдельно: то в правый глаз, то в левый, и все тараторила про мужа, какой он теперь несчастный,
Однако сегодня жена Шамохи тихо сидела за столом и только кивнула, увидев Углева.
– Что-нибудь случилось? – спросил он. – Где Кузьма-то Иванович?
“Неужто загулял?”
– В больнице. Довели честного человека. Шел по улице и упал.
Из ее слов Углев понял, что в последние дни и вправду старик пил, однако не так чтобы уж очень, но если раньше, выпивая, он веселился, произносил нарочито реакционные речи (все равно теперь не посадят!), то теперь был угрюм. Что-то его мучило. Может быть, по старой школе тоскует, говорила жена, где сейчас Углев командует. А может быть, на
Президента России сердится, который окружил себя сплошь земляками да еще сотрудниками ЧК. “Сибирь возражает”. Это его коронная фраза:
“Сибирь возражает”. Как-то и Ельцину послал телеграмму по поводу, теперь уже забывшемуся: “Смотрите, Борис Николаевич, Сибирь возражает”. Зачем такие телеграммы посылать? Их все равно никто не прочтет, только сами себе сердце рвем…
– Он же не может тихо. Он же громко. – Это верно, когда Шамоха говорит в здании, на улице люди его слышат, как радио. – Конечно, не тот уже нынче Кузьма Иванович, силы все ушли… но голос… это голос народа! – уже заводясь, как безумная, говорила старуха, приблизясь к
Углеву и попеременно заглядывая ему то в один глаз, то в другой.
Углев дома у себя переоделся, как на работу, и поехал автобусом в больницу. К его удивлению, старик лежал в отдельной палате, с телевизором и холодильником. Как шепнули Валентину Петровичу медсестры, сегодня Шамоху сюда перевели из общей: все оплатил бизнесмен Игорь Ченцов. В палате рядом с постелью стоял столик на колесиках, на нем виноград и яблоки, точно такие же, какие вчера
Углев видел в бане. Хорошо живет Игорь, имеет, поди, тоннами этот продукт.
Шамоха лежал под капельницей, лицом и руками поверх одеяла, серый, как будто на него голуби накапали, только круглые глаза посверкивают. Микроинсульт все же не конец света, лечащий врач, у которой сам Углев пару лет назад лежал с подозрением на инфаркт, сказала, что дед выкарабкается. Подойдя поближе и поймав шарящий взгляд Шамохи, Валентин Петрович тягостно подумал, что тот сейчас же начнет ворчать (на хрен пришел, лучше бы с молодежью деревья садил, как мы садили, когда еще новую школу обустраивали!), но, странное дело, дед раздвинул желтые губы в бороде, кажется, обрадовался.
– Валька?.. Ты?..
– Я. Как дела твои?
– А твои с девицей?
– С какой? – не понял Углев. – Брось эти хохмы.
– Ну не с Люськой же Соколовой… с дочкой Игоря. Прибавляет мозгами?
А, вон он о чем. И зачем ему? Углев медленно покачал головой.
– Ну, чуть-чуть. Мало культуры. Как с луны.
– А у меня вообще хана, – прохрипел старик. – Боюсь, Игорь завалит, а потом они меня где-нибудь пришибут. И на хрена ему кандидатская?
“Ты же сам идею подхватил”, – хотел было укорить Углев, но промолчал.