Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции
Шрифт:
Татьяна увидела это и снова достала сотовый телефон.
– В самом деле, где же Мария Вадимовна? Кирилл? Ну как? Что, нигде?
– Она отключила телефон. – Два раза проехали сюда и обратно. Она, наверное, в городе. Ну, давайте в следующий раз, мне и самой хотелось бы пообщаться с вашей супругой… Это все оставим у вас…
– Нет-нет!
– Да-да!
И Татьяна уехала, так ничего нового на этот раз и не рассказав о своем муже и своей жизни.
Мария же пришла домой в одиннадцать вечера, как оказалось, навестила заболевшую подругу. Увидев
– Это что такое? В честь чего?
Углев объяснил.
– Зачем? Я это не буду.
– И я не буду, – сказал Валентин Петрович. – Но чаю-то попьем?
Чай-то наш. Хочешь со сливками?
Пока заваривал, почему-то вспомнилось, как лет двадцать назад они с
Машей покупали литровые бутылки молока и ставили рядами возле батарей отопления, чтобы молоко сквасилось, делали творог. Маша не могла есть казенный, да и редко его выставляли в магазинах. А сейчас какой только творог не продают! Бог знает откуда, везут и сметану, и ряженку, и сливки. Даже вкусный, без сахара, но дорогой йогурт фирмы
“Данон”. Были бы деньги. А вот с деньгами беда.
Вино с виноградом, который не портится (химией, что ли, пропитан?), дождались-таки гостей – Татьяну и пьяного Игоря Ченцова – через пару дней. Да и сама Татьяна была сильно хмельна. Они приехали в десять вечера, Углевы уже собирались ложиться спать.
– Мы желаем, желаем, желаем красивых стихов! – бия в ладошки, требовала Татьяна.
– В руке не дрогнул пис-туалет! – заливался смехом Игорь.
– Миленький Валентин Петрович, вы же Есенина знаете, – наступала
Татьяна.
И Валентин Петрович, по их просьбе декламируя стихи Есенина, вдруг почувствовал себя дрессированной собачонкой, которую заставляют перед именитыми гостями плясать. Но сам себе он так сказал: “Эти прекрасные строки о матери-старушке… про домик с синими ставнями… про скирды солнца пробуждают добрые чувства… ради этого сто раз их прочту кому угодно!”
Что этим богатым молодым людям надо от старого учителя? С ними что-то происходит? И чем он может помочь? Чаю заварить на жесткой местной воде – если будут пить, пожалуйста. Они-то, верно, привыкли к мягкой, у них, как Валентин Петрович слышал, итальянские очистительные фильтры даже в душевой. Еще и еще стихами великих русских поэтов попотчевать – если уж так, пожалуйста. В любое время дня и ночи.
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел.
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
Но самое удивительное было потом: Ченцовы, уже совершенно захмелев, решили спеть. Игорь поднял и раскинул руки, как дирижер:
– Уважаемые наши соседи, учителя, патриоты… Мы хочем подарок вам сделать, уважаемые… да… Таня, приготовилась? – И Ченцовы запели:
Пока я шагать умею,
Пока дышать я умею.
Пока я ходить умею,
Я буду идти вперед!
И снег, и ветер,
И звезд ночной полет.
Меня мое
В тревожную даль зовет…
А завершили свой концерт Ченцовы печальной, почему-то вдруг вспомнившейся им песней (или все же тревога время от времени пробирает их, как мороз?):
Ты не ве-ейся, черный ворон,
Над мое-ею голово-ой.
Ты добы-ычи не дождесся,
Чер-рный вор-рон, я не тво-ой.
Мария сидела, опустив от стыда голову. Но гости есть гости, не выгонишь. Да и опасные гости, напрасно Углев с ними связался…
19.
Татьяна своим вопросом про первые годы его работы разбередила память, и Валентин Петрович однажды стал рыться в старом чемодане.
Когда-то для себя записывал в тетрадку все, что с ним происходило в те времена. Может быть, в несколько измененном виде. Наверное, лелеял мечту: сочинит на основе своих почеркушек повесть да и напечатает. Стихи он не писал, слишком ценил существующие уже на свете гениальные стихи и не желал изменять им со своими корявыми, неяркими виршами. Попробовал пару раз – и запретил себе рифмовать. А вот что-то в прозе написать… когда-нибудь… эта мысль долго его не оставляла. Но потом все-таки забылась.
И вот она, тетрадка в клеенчатой обложке. Что тут?
Было воскресенье. Он сидел на даче (“Сейчас почитаю и в печке сожгу, как Гоголь!”) и листал, перебрасывал желтоватые страницы. “Словарь местной публики”. Надо сказать, среди жителей Сиречи многие прошли, как минимум, СИЗО, а кое-кто и колонию. Вот часто произносимые в их среде слова:
А.
Абротник – конокрад. Почему? Абратать? Обратать? Ухватить, запеленать, поймать, увести? Или от немецкого арбайт – работа?
Академия – тюрьма. И она же – курорт. Царская дача.
Алты – опасность, скрывайся. Алты по-тюркски – шесть. Алда – впереди. Почему опасность?
Амара – проститутка. Международное слово – от амур.
Амбразура – окно. С войны пришло слово?
Андрот – больной, дурак. Почему???
Антрацит – кокаин. Странно: прием негатива. Черным назван белый.
Атас цинкует – наблюдатель сообщает об опасности.
Афиша – полное лицо. Довольно смешно.
Б.
Бабать – выдавать соучастника. От слова баба, болтать, как баба?
Багаж – срок наказания. Примитивно и понятно.
Бадяга – оружие. Почему???
Базар – трёп.
Байдан – вокзал. Тюркских корней. Вроде бы как богатая площадь.
Байкал – слабо заваренный чай. Гениальное слово!
Баки – часы. Всероссийское воровское слово.
Баклан – мелкий жулик. От мешковатой и суетливой птицы?
Балаган – базар.
Балда – анаша.
Балерина – воровской инструмент для вскрытия сейфов. Талантливое слово. Инструмент действительно верткий и многосоставный, включает набор ключей, отмычек.