Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции
Шрифт:
29.
И он приволокся домой за полночь. Маша не спала. Увидев его на пороге, грязного, с кровавым синяком на скуле, охнула и отступила.
– Что с тобой?!
– Я не пил, – промычал, пытаясь пошутить, Углев. – Мы в лесу заблудились, машина – бум о дерево. Я должен позвонить.
– Сначала умойся… – воскликнула Маша, плача и осторожно целуя его.
–
Может быть заражение… давай я тебе йодом…
Уговорила. Выйдя наконец с насильной улыбкой из
– Куда?.. – зашептала Маша. – Два часа ночи!
– Ничего. Мне Игоря Ченцова, – попросил Углев, трубку сняла то ли
Татьяна, то ли Ксения, похожие голоса. – Это Валентин Петрович звонит. Игорь Владимирович?
– Слуш-ш… – ответил Ченцов. – Кому не спится в ночь глухую?
Слышно было, как играет музыка. А Игорь был явно нетрезв.
– Я напишу письмо Алеше, и она полетит. Вас это устроит?
“Алеша сразу поймет, что это за подарок, – лихорадочно думал Углев.
– И простит, простит меня… Пристроит где-нибудь… а может, и глаза ей откроет, что благородней самой пробиваться. А потом позвоню ему, чтобы уговорил ее, чтобы она уговорила родителей уехать туда… чем меньше их здесь останется, тем больше кислорода…”
– Уже не надо, – процедил Ченцов. – Дядя Кузя едет с ней туда. Есть еще вопросы?
– Нет. Но если… еще раз… – Валентин Петрович нажал на эти слова и задохнулся. Однако, перехватив недоуменный взгляд жены, продолжил ровно, как будто и не менял мысли: – я в Москву… что стреляем глухарей, где нельзя… у меня выпускник, генерал… тут же прилетит.
– Понял, – ответил небрежным тоном Игорь и отключил телефон.
Положив трубку, Валентин Петрович медленно обернулся к жене. Потер лицо – у него лицо горело.
– Ты меня разлюбишь. Ты видела, как я сломался. Как последний сучок.
Маша посмотрела на него и обняла. Так обнимают ребенка.
– Только не плачь, Машуля.
– А я плачу?
– Честно?
– Только не ври мне больше. Я же тебя люблю: если врешь, у меня в сердце ниточки рвутся. И скоро все порвутся, как на старой варежке.
– А сама мне никогда не врешь?
Мария приблизила лицо, как слепая. Как он любил это скуластое бледное личико, эти наивные светлые очи, ее голос-шепот, каким она читала ему в дождливые или зимние вечера любимые стихи или отчитывалась о сделанном за минувший день.
– Я врать никак не могу.
– Почему?
– Я же тебе рассказывала.
– Ничего не помню. Я уже ничего не помню. Как Волга впадает в
Каспийское море, так Валька впадает в маразм.
– Мне дед мой, когда маленькой была и что-то наврала, так сказал: в голове у каждого человека есть коробочка… все, что врешь, туда складывается, и коробочка растет… и она может вылезти… Я, помню, долгое время с ужасом голову свою ощупывала, не вылезла ли коробочка.
Он ласково улыбнулся, закрывая глаза, как только ей улыбался.
– Какая ты еще молодая.
– Я?!
– О дева-роза, я в оковах…
Но не стыжусь твоих оков…
Так соловей в кустах лавровых,
Пернатый
Близ розы гордой и прекрасной
В неволе сладостной живет
И нежно песни ей поет
Во мраке ночи сладострастной.
– Брось. Я уже стара.
– Ты… на шесть лет меня моложе!
– Милый, русская, бывшая советская женщина стареет быстрее, чем собака. – Она погладила его редеющие светлые волосы. – Валя, как тяжко жить в этом городе. Может, все-таки уедем на старости лет в деревню к твоей маме или к моим? Ведь и там можно создать хорошую школу.
Он тяжело вздохнул.
– Оставим им этот городок? Давай спать.
Она пошла стелить постель, он со смутной улыбкой смотрел на нее.
– Что глядишь так? Вспоминаешь лунный календарь? Сегодня все возможно.
“Да уж, после всего, что испытал…” Но телефонную вилку вынул из розетки.
Они и спали, и не спали. Как после долгой и недоброй разлуки, нежили и целовали друг друга, наслаждались друг другом. Стесняясь своего взгляда, он исподлобья разглядывал ее белое узкое тело – до миллиметра ему известное, родное, с бледным следом от резинки трусиков на бедре и этим малозаметным, но все же рубцом на правой груди – следствием почти неизбежной операции в ее возрасте при жизни в данной местности… Прижал к себе и зажмурился.
И все равно – не умели они, не могли забыть о своей работе.
– Детей возят на машинах в школы – страшно, – жалобно шептала Мария мужу в ухо. – Родители шантажируют. Один завучу нашему позвонил, тебе не передали, чтобы не травмировать: оставлю без света, если не дадите медаль моему сыну… Наши дети пишут в сочинениях: хотим быть, как Толик, потому что люди Толика ввертывают лампочки в подъездах и везде написано: “Лампочка Толика”…
“Так вот о каком Толике речь!” – наконец дошло до Валентина Петровича.
– Да еще часовых поставили возле двери Аллы Васильевны… Такой у нас теперь свой Тимур. Хочет стать депутатом.
Углев не отзывался, молчал. Не уснул же он? Мария приподнялась в постели – нет, лежит с открытыми глазами.
– Валя, а если генофонд истлел? И мы бесповоротно превратились в бандитскую нацию? Мы – белые чеченцы.
– Не говори так, – улыбнулся наконец в рассветных сумерках своей длинной учительской улыбкой Углев. – Мы не можем проиграть. Тридцать лет псу под хвост? Из-за этих… слабых заблудших людей? Нет. Да и
Кузя… не верю… хотя… старость… Ладно, спи. Давай правда поспим…
Имеем мы право? Пусть другие шестерят.
Они забылись.
И уже было светло, когда Мария воскликнула:
– Валя! Ты знаешь, сколько на часах?
– Час вечности пробил на наших часах, – гундосо, слегка имитируя голос Ахматовой, проговорил, не открывая глаз, Углев. – Ну и что?
Уволю сегодня и тебя, и себя.
Впрочем, к своим урокам они в школу вполне успевали. Ах, о чем это они? Сегодня ж воскресенье. Валентин Петрович, прошлепав босыми ногами по линолеуму в ванную, побрился и, выйдя, удивился тишине.