Красный падаван
Шрифт:
— Значит, подтверждаете?
— Так точно, — подтвердил впечатлённый строгой армейской дисциплиной «пиджак». Хотя какой там пиджак, когда две телогрейки… — Подтверждаю обе скважины. А, во-первых, пройдёмте сюда на возвышение, отсюда хорошо будет видно. Вы знаете, товарищ Народный комиссар, привыкаешь — и так здесь красиво!.. Мы, во-первых, здесь кое-что сжигаем на месте, пар оседает прямо поверх инея, и знаете, пока не застынет — роса белая, как яблони в цвету.
— Фарман Курбанович, [5] — вежливо
5
Нет, это не тот самый Салманов — тому пока всего десять лет. Это аллюзия и дань уважения открывателю сибирской нефти.
— Сюда иди, морда.
Обычно на такое приглашение, да ещё от не по-интендантски доброго интенданта Куравлёва, Гитлер прискакал бы мгновенно: поесть псинка любила. Настрадавшийся от голода и одиночества в страшном белорусском лесу крупный полуторагодовалый щен немецкой овчарки легко прижился в Советско-Имперском коллективе, хотя Старкиллера, от которого в своё время словил, прямо скажем, знатнейшую оплеуху, по-прежнему ощутимо опасался. В первые недели случайного, ещё неуверенного существования лагеря его обитателям было не до уюта, а когда нет уюта — ни снаружи, ни внутри, — проще всего завести какую-никакую зверушку.
Девушки со скуки заводят котят и младенчиков, военные — строевые песни и сторожевых псов.
Вот он и завёлся.
Потом уж в разросшемся лагере появилось много собак — и даже несколько коров, — но Гитлер так и оставался в любимчиках. Нёс свою нехитрую караульную службу, отсыпался да отъедался. Даже сам товарищ Рокоссовский не упускал случая потрепать ласковую зверюгу за ухо.
Коля давно простил глупого пса за сожранное сало («и разбитую жизнь», как непонятно добавлял товарищ Мясников), играл с ним и часто жалел, что сгоряча дал такую обидную кличку.
— Гитлер!
Нет ответа.
— Гитлер!
Нет ответа.
— Куда же он запропастился, этот пёс?.. Гитлер!
Нет ответа.
Майор Куравлёв спустил очки на кончик носа и осмотрел собачью конуру. Коля с интересом наблюдал за инспекцией: светомаскировку давно не соблюдали, в бледном перекрещенном свете двух фонарей на площадке было совсем светло.
— Бибиков и Федотов, — уверенно сказал Куравлёв, обошёл конуру кругом и повторил, на этот раз с мстительным удовлетворением, — Федотов и Бибиков. Цып-цып-цып.
— Красноармеец Бибиков по вашему приказанию явился, — сказал Бибиков.
— И Федотов, — сказал Федотов.
Коля мог бы поклясться, что секунду назад их тут не было. Возможно, их не было не только тут, но и вообще. «Возможно, — подумал Половинкин, их не существует, пока они не потребуются Куравлёву. А когда потребуются, он их раз — и материализует. В конце концов, товарищ майор — интендант, ему не сложно».
— Являются только святые, — сказал товарищ майор, — а вы не святые. Вы демоны.
Бибиков и Федотов молчали и моргали.
— Конуру вчера чинили? — спросил Куравлёв.
— Вы ж сами приказали, товарищ майор, — сказал Федотов.
— Чтоб Гитлеру не поддувало, — сказал Бибиков.
— Молодцы! — одобрил Куравлёв. — Так зачем же вы её наглухо заколотили, да ещё с псом внутри?
— Чтоб не поддувало… — обречённо сказал Бибиков.
— Вы ж сами… — подтвердил Федотов.
— Замуровали, понимаю. Молоц-цы! Вот теперь размуровывайте.
— Как размуровывать?
— Чем?
— Крестом живородящим, — сказал Куравлёв, покосившись на всё-таки ещё молодого Колю, — чем хотите, только быстро, в душу, быстро! Сил моих нет.
— Погодите, ребята, — сказал Половинкин, — дайте я хоть Гитлера достану. Там же дно отдельно.
Он поднатужился и приподнял капитально сколоченную будку за край крыши. В щель между стенкой и брошенным прямо на студёную землю деревянным поддоном просунулся влажный печальный нос, втянул осенний воздух, заскулил и пару раз быстро-быстро облизнулся.
— Цып-цып-цып, морда, — ласково сказал Коля, переворачивая конуру на бок, — сюда иди.
Парень и его пёс сидели на опушке, встречая рассвет.
«Мог ли я подумать, — подумал Половинкин, что с Гитлером буду хлебушком делиться? Таблетки эти инопланетные, конечно, питательные… но, во-первых, надоели хуже горькой редьки, во-вторых — из опилок же!» Он сунул под нос овчарке последнюю корку и натянул перчатку.
Перчатки были, прямо скажем, знатные — изнутри мягкие, а сверху кожаные. Коля снял их с одного немецкого мотоциклиста под Речицей, когда они с ребятами Окто ездили взрывать мост через Днепр. Или не ездили, а летали… кто их разберёт, эти спидеры. Хотя товарищ Рокоссовский говорит, что учёные в Москве разбираются. Было бы здорово: целая Красная Армия на спидерах — эх!..
В училище его, конечно, тактике глубоко не учили, но товарищ Рокоссовский объяснял, что в современной войне скорость гораздо важнее грубой силы. Потому что всякая там сила нуждается в снабжении, а быстрая умная сила всегда может грубой это снабжение перерезать.
У людей ведь всё так и устроено: обязательно подпитка нужна. Чтоб, например, была власть — надо, чтоб кто-то тебе подчинялся. Отними у какого-нибудь глупого царя или императора подданных — ну и кто он после этого? И наоборот: подданные без императора — уже и не подданные тоже, а вполне нормальные свободные люди.
Гитлер беспокойно заскулил и снова попытался встать.
— Да сядь ты, дурачок, — сказал Коля, нажимая псу на крестец ладонью, — ведь кормишь-кормишь… Вот война закончится — отвезу тебя к деду в Саратов: он бы-ыстро воспитает.
Гитлер неуверенно вильнул хвостом и сел на бревно. Воспитания ему явно не хотелось.
— Да ладно тебе, — утешающе сказал Коля, — ничего там такого страшного. Это же всегда так кого любят — к тем строже всего. Иначе не настоящая любовь. Настоящая — это которая тебя лучше делает.