Красный свет

Кантор Максим Карлович

– Коммерческая тайна. Хотите знать про убийство моего шофера или про современное искусство?

– Вот этот хрен – искусство?! – изумился Чухонцев.

– Для вас – половой член, для знатока – арт-объект. Символизирует полет фантазии.

– Какая тут фантазия, – сказал Чухонцев, – если хрен как у коня.

– Вопросы по делу будут? – поинтересовался Базаров и сменил положение ног – прежде сидел, положив левую ногу на правую, теперь поменял ноги местами.

В кармане Базарова замурлыкал телефон. Базаров ответил на вызов и попросил далекого человека заморозить розовое шампанское. Пока Базаров говорил про розовый брют, злой глаз следователя

обшарил фигуру бизнесмена, изучил костюм и дорогие штиблеты. То, что ботинки у бизнесмена дорогие, даже Чухонцев понял – столько уверенной грации было в ногах Базарова.

– Видите: ни минуты покоя. – Базаров вернул телефон в карман. – Слушаю вас. Кого подозреваете? Однажды я принял решение сотрудничать со следственными органами, не стану скрывать мне известное.

– Записываю. – Протоколиста не было, Чухонцев стал записывать сам.

– Мухаммед состоял в связи с Ирен Бенуа, это известно всем. Надо сказать, Мухаммед выполнял в галерее особые поручения. На фирмах принято держать секретаршу, которая обслуживает налоговых инспекторов. Это реальность бизнеса. И наш шофер выполнял эту работу.

– Как понять? – Чухонцев отложил шариковую ручку. – Вы шофера держали, чтобы он…

– В обязанности Мухаммеда входило развлекать клиентов. Клиенты охотнее посещают галерею, если их любят. Мухаммед умел найти подход. Ирен была не единственной. Ревновала. Поздняя страсть.

– Но Ирен Бенуа не было в момент убийства.

– Вот это – ваша работа. Могла спрятаться среди инсталляций.

– Среди чего?

– Среди арт-объектов. А теперь, извините, откланяюсь. Где тут закорючку поставить?

Чухонцев дал Базарову подписать протокол, и галерист вышел легкой походкой, дымя сигарой. В дверях повернулся:

– А Панчикова зачем арестовали? – и, не дождавшись ответа, пошел прочь.

4

За сутки, проведенные в изоляторе, Семен Семенович похудел и очень замерз. Пиджак, штаны и рубашку у него отобрали, выдали взамен чужую одежду – а зачем так сделали, непонятно. Одежда была не новая, до Панчикова ее пользовали сотни людей, причем людей нечистоплотных, возможно больных. Об этом Семен Семенович подумал первым же делом, когда увидел желтые пятна на штанах и рубашке. От чего пятна? Еда, рвота, застиранная кровь? Штаны оказались короткими и широкими в талии, а рубашку выдали летнюю – с обезьянами, солнцем и пальмами. Семена Семеновича привели в комнату, где по трем сторонам стояли нары, а на четвертой стене светилось оранжевое от фонарей небо. Ночь прошла плохо, Семен не спал, натягивал на плечи тощее байковое одеяло. В детстве мать укрывала его похожим одеялом – в России такие байковые одеяла называют солдатскими. Панчиков глядел бессонными глазами в окно, на оранжевое небо, слушал брань во дворе. Люди на улице – наверное, то были полицейские – говорили грязные ругательные слова, и Панчикову пришло в голову, что те, кто защищает общественный порядок, не имеют права так грубо ругаться. Ночь была плохой, а день еще хуже. Днем лечь на койку и закрыться одеялом уже не разрешили. Велели заправить одеяло, если он не хочет попасть в карцер.

Семен Семенович сидел на жестком стуле, и ледяной ветер из щелястой рамы дул ему по ногам, забирался за ворот пестрой рубахи, студил голову. Так шли минуты и часы. Отодвинуть стул от окна Семен Семенович не мог – ему сказали: «Не положено». Щели между оконной рамой и стеклом были законопачены хлебом и ветошью, женщины (когда в камере находились

женщины) заталкивали туда прокладки и вату с желтыми и розовыми пятнами – следами месячных; щели были забиты плотно – но все равно из щелей дуло. Стены были сырые, и бурый кафельный пол отчего-то был влажный. Батареи в комнате не было.

Соседей было четверо. Шумный и наглый человек по фамилии Ракитов; агрессивный подросток Хрипяков с красными белками глаз – как объяснили Семену Семеновичу, наркоман; юноша с гордым выражением лица – он сказал, что приходится сыном известной писательнице Придворовой. Возможно, это была ложь. Четвертый сосед был самый примечательный. Звали его Григорий Дешков, он был немногословен, двигался медленно и смотрел пристально. Семен понял, что Дешков очень опасен.

Оставалось надеяться, что друзья не забыли Семена Семеновича. Лидер демократической партии может, например, позвонить в аппарат президента. Или не может? Дважды приносили теплую желтую воду, сказали, что это чай. Семен Семенович поставил жестяную кружку на железную тумбочку, крашенную серой краской.

– Лучше сразу выпей, – сказал Ракитов. – А то заберут кружку, останешься без чая.

– Ты мне чай отдай, если тебе лишний, – сказал подросток с красными глазами. И ухватил кружку.

– Отдайте, пожалуйста кружку, – сказал Семен Семенович.

– А ты у меня отними, – сказал подросток с красными глазами.

– Поставь на место, – сказал Дешков. Он сидел далеко и вставать не стал; Хрипяков послушался, вернул кружку.

– Видишь, – сказал Ракитов, – с такими капитализм не построишь. Все воруют.

Ракитов был разговорчивым, когда ему не отвечали, говорил сам с собой.

– Вот как капитализм строить, если все воруют? Эх, Расея! Тырят все. Всем все надо! Ишь, богатства захотели! Зажрались! Разве так капитализм строят!

Никто не ответил на эту филиппику, но Ракитов развил мысль:

– Вот наркоше твой чай подай… а допустим, олигарху – нефть народную… Возьмет нефть, а потом говорит: мало! Еще, говорит, хочу! Сколько ни хапнут, все мало! А президент один на всех… не уследит. Нет, так не пойдет! Капитализм, это чтобы по справедливости было! Всем поровну.

– Неверно, – сказал сын писательницы, – капитализм – это соревнование.

– Врут много всякого. Только нипочем нам не построить капитализм, если все хапать будут. Надо делиться по справедливости.

– При капитализме и надо хапать, – сказал умный сын писательницы, – это рынок.

– Ошибаешься, юноша! Это коммунисты все хапали. Сельское хозяйство развалили. Я в газете читал. Ройтман пишет, а Ройтман зря не скажет! Не-е-ет! Ройтман дело знает! При коммунизме воровали. А капитализм – это когда всем поровну, по справедливости. Я прав, Дешков? – Ракитов обратился к тихому Дешкову, который сидел неподвижно, положив руки на колени.

– Справедливости нет, – сказал подросток Хрипяков. – Верить никому нельзя.

– Дешков молчит, беседовать не унижается. А ты, Хрипяков, кроме косяка и знать ничего не можешь. Ты даже украсть не умеешь. Эх, деревня! Про капитализм у американца спросим. Скажи, американец, – Ракитов фамильярно положил руку Панчикову на колено, развязный был человек Ракитов, – скажи нам, капитализм – это когда по справедливости?

– Да, – сказал Панчиков.

– Видишь, наркоша, капитализм – это когда всем поровну. Ты, американец, скажи спасибо, что к нам попал. Здесь хорошее отделение, – и Ракитов добавил фразу, смутившую покой Семена Семеновича, – здесь не обижают.