Красный свет

Кантор Максим Карлович

11

В Берлине грандиозные архитектурные проекты закончились строительством бункеров, к вящему торжеству культурного детерминизма. Видимо, есть нечто линеарное в идее пруссачества, недаром Гегель выбрал для чтения курса «Философии истории» Берлин, здесь и преподнес маршевую концепцию развития человечества. С тех пор интеллектуальная муштра на плацу истории стала нормой, нерадивых солдат наказывали. А мировой дух маршировал по прямой – и те, кто остался умирать в Берлине, умирали среди горящих проектов, бункеры сотрясались от разрывов, и люди плакали, прижавшись друг к другу, их квадратно-гнездовой мир ходил ходуном. Пусть уцелевшие в берлинском пожаре немцы ответят, что это было: дух истории, познающий сам себя, – или повседневное состояние, переходящее в бытие сущностное? Гегель

или Хайдеггер – кто был творец пламени?

В Лондоне, где я доживаю свой длинный век, архитектура не впечатляет: величия нет, да и прошлое, как ни странно, не чувствуется – маленькие домики не напоминают о войне. Когда британцы произносят слово «традиция», они будто бы намекают на чаепития, а не на расстрелы индусов. Над красной черепицей щебечут птицы, можно даже вообразить, что это мирная страна.

– Вам предоставили хорошие условия, – сообщил завистливый публицист Ройтман, разглядывая комнату. Мне показалось, что вопрос жилплощади этого человека волновал. – Здесь сколько квадратов?

Сегодня у меня только два визитера: историк Халфин и публицист Ройтман. Их соратники уехали из Лондона – трудятся на московских баррикадах, варятся в гуще событий, булькают, пенятся. Этих двоих оставили в Лондоне – видимо, требуется собрать средства для борьбы. Насколько я понял, вчера состоялся важный концерт, и оппозиционеры получили много денег. Однако говорили они о московских волнениях.

– Если бы я был моложе! – сокрушался историк Халфин. – Впрочем, вчера не отходил от письменного стола! Моя баррикада была за клавиатурой компьютера! Поддержал восстание!

– Восстание? – признаюсь, я изумился.

Халфин сморщил и без того морщинистое лицо, всплеснул вялыми руками:

– Назовем это: шаг в сторону прогресса. Мирные прогрессивные перемены…

– Сколько здесь квадратов? – продолжил Ройтман разыскания. Публицист был нездоров, отирал пот, сморкался.

– Простите? – Я подумал о кубах на погонах. Воинского звания у меня не было.

– Квадратных метров в вашей комнате сколько? То есть футов?

– Я не измерял…

– Прикинем, сейчас прикинем… – Ройтман засуетился, измеряя шагами жилплощадь. Губы литератора шевелились: он считал метры.

– Думаю, здесь метров двадцать, – на миг отвлекся от дум о борьбе Халфин.

Ну да, можно сказать: устроился… Вот, размышляю я, прихлебывая чай с молоком, оказывается, можно возвести домик Филимона и Бавкиды, который переживет план Фауста. Уже Бавкида давно погибла, даже кости ее истлели, а домик стоит нетронутым – увит плющом.

Я пережил свою возлюбленную Елену и последнего из фон Мольтке – летчика Йорга; я пережил своего далекого сына Эгона и своего буйного протеже Адольфа; я пережил саму Германию и идею цивилизации. Все обратилось в пепел, а я еще жив. Смотрю в окно на серых лондонских негров, они подмигивают мне, старику. Мол, все живешь? Не хочешь на покой?

– Восемнадцать… – сказал Ройтман.

– Простите? Восемнадцать чего?

– В этой комнате примерно восемнадцать метров. И в смежной двадцать два.

– Вот как?

– Неплохая жилплощадь, а если примерная стоимость метра, то есть фута…

Умереть оказалось непросто – я много раз призывал смерть, а она все не идет. Поначалу радовался, что избежал яда и петли, не пошел по стопам Геринга и Кейтеля; пусть смерть придет неожиданно, говорил я, без насилия. Насилия я видел много – предпочитаю тихий уход, лучше во сне, незаметно, перейти в мир иной. Не хочу видеть, как подкрадывается смерть.

Последние годы я частенько вспоминаю коменданта латышского лагеря Саласпилс – Краузе. Не знал его лично, но слышал о нем. Он имел обыкновение, как рассказывают, садиться на корточки возле еврейских детей и спрашивать, не хотят ли дети конфетку. Потом просил детей закрыть глаза и открыть рот. Когда ребенок открывал рот, Краузе стрелял в раскрытый детский рот из вальтера – он так шутил. Смерть настигала маленьких евреев внезапно, и они не успевали ужаснуться своей судьбе. Я не раз думал: уж не выражал ли таким причудливым образом герр Краузе свое сострадание к еврейским деткам? Судьба Рахили или Сарочки, Мойши или Давидки, которым неожиданно высадили мозги, не так страшна, как судьба их сверстников, которых Краузе и его команда свозили в Румбольский лес и загоняли в свежевыкопанные рвы. Говорят, крики тех,

кто ожидал расстрела, были слышны на расстоянии многих километров – и особенно громко кричали матери. Помню историю о том, как одна мать кинулась на коменданта Краузе и поцарапала ему лицо – она впала в безумное состояние, когда ее ребенка раздели и уложили в яму. Детей в лагерях обычно убивали раньше взрослых; деточек раздевали донага (вещи убитых потом отправляли в Германию, в тыл, или распродавали на местных рынках – киевляне, например, долго носили вещи расстрелянных в Бабьем Яру), затем детей складывали голеньких на дно ямы, а дети визжали и плакали, ожидая боли и не понимая, как именно больно им будет. Потом солдаты били в ров из пулемета – в детские тела. Рвы рыли достаточно глубокие – до семи-восьми метров глубины, и фонтаны крови не марали мундиров. Поверх детей укладывали женщин, потом всех остальных, и так слоев десять. Последний человеческий слой расстреливать приходилось практически в упор; говорят, многие сетовали, что кровь брызжет на автоматы. Такой тактики, впрочем, придерживались не все участники акций – чаще ее применяли латвийские или эстонские эсэсовцы или украинские солдаты. Немцы же любили подводить к краю ямы и стреляли в затылок. Объясняется это различие методов просто: немецкие солдаты рассчитывали, что за ними приберутся – и действительно, русские, или украинские, или латышские охранники лагерей ликвидировали неряшество могил: засыпали еловыми ветками, отрезали торчащие части тела. Немцы чурались этой неизбежной, но малоприятной работы – уборки разлагающихся трупов, – а добровольцы из национальных наборов находили в такой работе занятные стороны. Скажем, русский охранник Саласпилского лагеря был педантом по части отрезания конечностей, выпирающих из ям, – знаете, как это бывает, когда окоченевшая рука торчит вверх из общей могилы?

Я обратил внимание, что национальный характер сказывается на манере убийства – допустим, украинские легионеры предпочитали убивать еврейских детей так: брали ребенка за ноги и били головой о дерево. Полага, дух украинской вольницы, Запорожской сечи, казачества, сказывался в этом широком жесте. Немецкие же солдаты предпочитали методично бить рукояткой пистолета мягкий детский череп. Так, комендант Моглинского лагеря, что под Псковом, – майор Кайзер – использовал для акций рукоять пистолета, а охранник Иван Левченко брал детей за ноги и умерщвлял маленьких евреев именно таким способом. Любопытен анализ поведения эстонцев или латышей, сотрудников лагерей. Находясь как бы на полпути между славянским типом сознания и европейским, они и в казнях выказывали двойственность натуры. Эстонец Луукас, который был комендантом Моглинского лагеря до Кайзера, любил брать детишек за ноги и бить головой о капот машины – но иногда (если речь шла сразу о нескольких детях) пускал в ход и рукоять маузера. Предлагаю сравнить трудозатраты и эффективность данных методов – в Нюрнберге такими вопросами не занимались. Проходя вдоль шеренги еврейских детей, немецкий солдат совершал до двадцати резких ударов в минуту – примерно столько же времени тратил украинский борец с большевизмом на одного ребенка. Как сказал мне гауптман Нагель, описывая практику ежедневных акций в лагерях, немецкий метод значительно гуманнее и одновременно эффективнее.

Гости задают мне вопросы, их волнует история. Они не оставили затеи написать сочинение на тему Гитлера и Сталина. Спрашивают и спрашивают. «Ах, – говорят они, – история не должна повториться!» И прочую чушь, все в таком вот духе. Историк Халфин даже предложил обсудить, в чем разница между Гитлером и Сталиным. И у того усы, и у другого усы. И тот лагеря строил, и этот строил. Майор Ричардс, как обычно, развел руками – не видит он разницы между двумя тиранами, ну вот не видит – и все тут!

– Спросим у мистера Ханфштангеля, он хорошо помнит то время.

Гляжу на гостей и плохо их вижу – слезятся глаза. Что вы хотите знать? Про то, как Сталин спровоцировал Гитлера – понимаю, теперь это модная точка зрения. Про то, что во всех действиях нацизма виноват коммунизм? Ах, ну конечно же! Вам это пригодится завтра, когда придется объяснять союзникам по баррикадной борьбе, почему они недостойны занять кресла директоров банка. Вы же завтра берете власть… Вам понадобится пресекать любые поползновения к Октябрю… Надо будет длить Февральскую революцию бесконечно… Как это знакомо!