Красный свет

Кантор Максим Карлович

– Что вам стоит, Адольф, – говорил я обычно, – попросите Бенито Муссолини одолжить неаполитанское небо! Неужели нельзя договориться?

– В Берлине – голубое небо! – ярился Адольф. – Голубое! Поднимите голову! Не уступает Италии!

Я кивал: хочется считать, что Германия наследует античную парадигму – почему не согласиться? В конце века, когда уже ни Муссолини, ни Гитлера не было на свете, ту же цель – волевым путем присвоить чужую культуру – поставили себе русские либералы. Они считали, что стоит только захотеть, и Россия превратится в Европу. Мои недавние русские знакомые в полной мере продемонстировали мне эту культурно-историческую ажитацию. В так называемой «перестроечной» Москве стараниями так называемых «западников» развесили дикие плакаты «Хочешь жить как в Европе? Голосуй за демократию!» И грязные подростки, вороватые бабки, похмельные слесари ковыляли к избирательным урнам в надежде, что над свинцовой Москвой засияет небо Неаполя. Историк Халфин, например, выпустил три тома рассуждений по вопросу, отчего Россия не стала Европой. Исследователь

пришел к выводу, что Россия есть испорченная Европа, так сказать, протухшие консервы. Проанализировав ключевые моменты российской истории, Халфин доказал, что консервы могли сохраниться – но неверное хранение все сгубило. Этот фундаментальный анализ потряс умы российских граждан. Как же так, думали убогие граждане, кутаясь в свои азиатские кацавейки, оказывается, если бы Флорентийская уния не того… мы были бы европейцами? Что знаем мы о цивилизации? Знает ли пьяница Костик Холин, что носит имя императора Константина, создателя города, из коего пришла вера в Русскую землю? Оборвали большевики связь времен, лишили русский народ исторической памяти, а не то – помнил бы таксист Костик, что его подлинные корни в Античности, и боролся бы пьянчуга не с либералами на Болотной, но с арианами. До чего же больно за утраченную гармонию, до чего обидно, что классические пропорции бытия нарушены варварами. Разумеется, всякий цивилизованный человек – в меру возможностей – восстанавливает прерванную связь времен; вот, скажем, Пиганов заказал виллу по канону Витрувия… вот Ефрем Балабос закупил ренессансную скульптуру… вот меценат Чпок построил завод по производству пармской ветчины… Но сколь долог путь обратно, к античной гармонии! О, неумолимый рок, отбросивший нас от цивилизации! Нас вел бы к прогрессу император Константин, и ели бы мы не омерзительные сосиски, но пармскую ветчину! Для чего опричники лишили русских голубого неба и температуру понизили на пятнадцать градусов?

В тридцать восьмом эту же цель преследовал Гитлер. За нами, кричал он, греческий миф, средиземноморская культура Европы, мы аргонавты!

2

В мою комнату зашел майор Ричардс, поставил передо мной чай с молоком. Кормить ветхого старика нетрудно, я пять раз в день пью чай, ем овощной суп, шпинат – вот, пожалуй, и все. Ее величество не разоряется на моем содержании.

Майор бегло просмотрел записки, напомнил, чтобы я не отвлекался.

– Откуда сведения про таксиста Костика Холина? Он сосед по дому арестованного Панчикова? Вам Пиганов успел рассказать такие подробности?

– Ах, майор, чего только не узнаешь за такую долгую жизнь.

– Впрочем, – мягко добавил майор, – ваши отступления интересны. Нельзя ли побольше деталей? Пишите так, – сказал майор Ричардс, – чтобы моему сыну было интересно!

Сын майора, неразвитый подросток, связавший свою жизнь с пабом «Лягушка и цапля», где он работает диск-жокеем и глушит посетителей чудовищной музыкой, – не читает никогда и ничего. Трудно представить, чтобы верткого юношу заинтересовали мои записи.

Я выпил чай, вернулся к бумагам.

В тридцать восьмом в рядах вермахта прошла чистка, наподобие той, что устроили в те же годы в РККА, разногласиям в рядах военных был положен конец, полагаю, это была разумная мера. Вслед за словами потребовались радикальные меры – кто-то должен был взять их исполнение на себя. Вы ждете от меня, что я перейду к еврейскому вопросу? Потерпите, расскажу и про евреев. Но – по порядку.

Аншлюс Австрии дался нам легко. С Чехословакией сложилось еще проще – неожиданно помог Сталин, предложив вооруженную помощь чехам. Сталин спросил, готовы ли Франция и Англия, подобно Советской России, поддержать эту страну. Помню, нас позабавил обмен репликами иностранных лидеров – разумеется, я следил за их перепиской.

Мы готовы выставить триста дивизий, заявил Сталин, а вы? А мы готовы выставить две дивизии, ответил Чемберлен, и Чемберлен бросился спасать мир; не стану излагать подробности знаменитого Мюнхенского протокола – про это рассказано довольно. Англичане приезжали в рейх один за другим, визиту премьера Чемберлена предшествовал визит лорда Галифакса, с ним Гитлер беседовал в тридцать седьмом. 19 ноября 1937-го лорд сулил нам колонии в Африке за борьбу с большевиками.

В тот день мне доставили протоколы судов в Москве – шли открытые процессы, Пятаков и Радек давали признательные показания. Германские шпионы – они сознались публично в том, что их вербовали через агентурную сеть, созданную Троцким, германские шпионы признались во всем! Пятаков сознался в террористических актах: он, оказывается, организовывал взрывы на предприятиях. Я представлял себе аккуратного Пятакова: тряся рыженькой бородкой, он подробно описывал свои злодеяния. Обвинительные речи Андрея Вышинского я положил на стол перед Галифаксом, поинтересовался со смехом, не следует ли советскому прокурору пожаловать орден Бани за заслуги перед Британской короной? Успешно борется Вышинский с коммунистами ленинского призыва! Галифакс скривился, а Гитлер махнул на меня рукой «Вы циник, милейший Ханфштангель!» – «В самом деле, – сказал Галифакс, – эти несчастные, были они шпионами – или нет? Вам это должно быть известно наверное!» Я развел руками: «Это ведь британский автор, Шекспир, написал “Кориолана”! Если Гай Марий от обиды на Рим мог заключить союз с вольсками – то почему не оставить эту возможность Троцкому?» – «Но вы должны знать!» – «Помилуйте! Я секретарь – а не работник абвера!» Несколько минут мы уделили обсуждению московских

процессов: плохо поставленные спектакли! Ни одного вещественного доказательства – хоть что-нибудь, говорящее о шпионаже, – но нет, большевики не затрудняют себя такими мелочами. Сталин отделался фразой: мол, не бывает шпионов, которые сохраняют документы, подтверждающие их предательство. «Подумайте, – возмутился Адольф, – что бы сказали, если бы я позволил себе такую демагогию!» Но мы перешли к вопросу африканских колоний, и московские шпионы были забыты.

Впрочем, подробности этой встречи вы отыщете легко, беседа стенографировалась – то была исключительно дружеская, доверительная беседа. Германия – бастион борьбы с большевизмом и в качестве такового заслужила африканские колонии – вот о чем шла речь, и это зафиксировано.

Однако приготовьтесь: вас смутит, что в том же 37-м Черчилль навестил Риббентропа в германском посольстве – и не поддержал германский план покорения Восточной Европы. Ну как нам быть с архивными свидетельствами! Вот вам, пожалуйста, зафиксировано, как посол Британии в Берлине, проныра Гендерсон неоднократно говорил, что «фюрер и Герман Геринг однажды приедут в Букингемский дворец, чтобы нанести визит королю». Думаете, он просто дразнил Адольфа? В мае 1939-го в Берлин прибыл депутат от консерваторов Друммонд-Вольф с обещанием от правительства Соединенного Королевства предоставить Германии поле деятельности, «которое принадлежит ей по праву – на Востоке и на Балканах». А припомните, что советовал англичанам в отношении Польши посол США в Британии – Кеннеди? О, мне пришлось однажды слышать такое… Моя память лучше, чем любой научный институт, надежней архивного сейфа. И как прикажете сопоставлять эти факты? Добавьте сюда и то, что стараниями победителей многие архивные бумаги были уничтожены, чтобы спрямить историю… но и в уцелевших документах довольно противоречий. Одна бумага говорит нам одно, а другая – другое. Школяру при изучении любого предмета приходится сталкиваться с тем, что в одном документе написано, что Бог есть, а в другом – что Бога нет. И если отправная точка рознится, как вы можете надеяться найти логику в сопоставлении документов? Какое утверждение выбрать за истинное?

Хотите, научу вас тому, как заниматься историей? Возможно, мои записи кому-либо и пригодятся.

Как-то мне довелось беседовать на эту тему с моим пасынком Йоргом Виттроком (я про себя именовал его пасынком), и я высказал юноше следующие соображения. Йорг продолжал увлекаться авангардом, пестрой мазней дилетантов. Пятно красное, пятно желтое – русские профаны особенно сильны по части пестрой буффонады; для них какофония есть намек на свободу. Гуляя с подростком по музею, я сказал ему так:

– Оглянись вокруг, Йорг. Мы живем внутри истории, ты про историю часто слышишь от меня и своей матери. Но мы живем и внутри одного дня, а потом внутри другого дня, и каждый день ярок. История, разобранная на яркие факты, напоминает палитру начинающего живописца, которому нравится всякий цвет, и всякое яркое пятно его возбуждает. Такой же пестротой отличаются твои любимцы – Кандинский или Явленский. Вот перед тобой набор пестрых пятен, которые трудно собрать в мировоззрение, а вот перед тобой эффекты ярких дней, декларации политиков, которые тоже не совпадают друг с другом, не собираются в единую картину истории. Авангардисты (а за ними и ты, влюбленный в яркие впечатления) идут от той палитры, которую диктует темперамент, то есть диктует природа, – ведь природа будто бы являет нам разнообразие. Однако разнообразие обманчиво. Натура обманывает мнимой пестротой. Надо в природе найти средний тон воздуха и от него выстроить собственную палитру и навязать свою палитру натуре. Природа обманывает наших пылких живописцев в том отношении, что показывает много цветов, а на самом деле все цвета сплавлены в один, просто глаз видит дробно и не умеет соединить увиденное с мозгом, который объяснит глазу, что пестрое разнообразие сплавлено в единый общий тон природы. Взглядом ты способен оценить лишь фрагмент натуры и в нем, в этом маленьком фрагменте, ты видишь будто бы явленное разнообразие тонов. Но вообрази, что существует неисчислимое множество фрагментов, объединенных единым небом. Думай об этом общем цвете, о единой палитре мироздания и не отвлекайся на яркие пятна.

– Но как быть, – спросил меня Йорг в тот день, – если оба политика говорят разное, но оба говорят убедительно, и даже верные факты приводят? Значит, есть две правды истории, не так ли? Как быть, если два художника рисуют страстно, но один любит дополнительные цвета, а другой – контрасты? Что считать гармонией?

– Это просто, – ответил я. – Надо лишь включить в общую картину истории анализ личности автора документа или автора картины; многое прояснится.

3

Менее, чем прочие, известен мой разговор с Уинстоном Черчиллем в тридцать втором году в Мюнхене; известно лишь, что Черчилль уклонился от личной встречи с фюрером, сославшись на то, что не приемлет политики антисемитизма. Позже в своих воспоминаниях английский премьер напишет: вот так Гитлер упустил тот единственный шанс, когда мы могли бы встретиться… Ах, самодовольный сэр Уинстон! Отчего не вспомните другой шанс, который Адольф подарил вам под Дюнкерком, удержав танки Гудериана? Он не хотел воевать с Европой, не хотел… А с вами он дружить мечтал, и отнюдь не еврейский вопрос вас рассорил. «Почему Гитлер не любил евреев?» – вот что спросили вы тогда. Неужели такие элементарные вещи надо разжевать? Кстати, если уж договаривать до конца: уклонился от встречи как раз Адольф – сэр Уинстон терпеливо ждал в ресторане три часа кряду.