Красный террор глазами очевидцев
Шрифт:
Лапуненко действительно нашли в верхней камере. А Лапин был на следующий день освобожден. После того как палачи унесли вещи казненных, узники вздохнули свободнее, но до утра почти никто не спал. Я помню, как молодой художник Кислейко сел на нары и начал есть помидоры. Лежавший недалеко от меня Луневский возмутился.
— Как ты можешь в такие минуты есть! — воскликнул Луневский. — Ты совсем бесчувственный.
Кислейко расхохотался каким-то странным нервным смехом.
— Отчего же
— Что ты, Сережа, глупости говоришь! — сказал Луневский. — К чему бравировать?
— Дик, завтра меня расстреляют.
— Пустяки… За что? Этого не может быть.
— Ну, а если я собственными глазами видел свою фамилию в списке Гадиса, что ты на это скажешь?
— Тебе это показалось… Ведь видишь, размены уже кончились, а тебя не забрали.
— Бросим, Дик, говорить об этом. До завтра. Я хочу поспать… в последний раз.
Кислейко лег и отвернулся к стенке.
— Неужели нас с Сережей разменяют? — простонал Луневский. — Неужели? За что?
Засыпая, я вспомнил слова Ч-вского. Мне стало ясно, почему его так поспешно освободили в этот день.
Последние дни
На другой день утром Миронина вызвали из камеры для перевода в тюрьму. Ему объявили, что после обеда его увезут. Адъютант коменданта Е. сказал ему:
— Ваше счастье, что вас переводят… Раз переводят, значит, вы спасены.
— А остальные? — спросил Миронин.
Адъютант махнул рукой.
— Лучше не спрашивайте.
В это время Миронин заметил в окне своего знакомого следователя. Тот закивал ему головой и попросил подойти к окну канцелярии.
— Вас переводят в тюрьму, я слыхал, — сказал следователь. — Я рад за вас… Вы пережили тяжелую ночь, но это ничего в сравнении с тем, что будет сегодня.
— Как?.. — взволнованно спросил Миронин. — Аостальных двести человек, остающихся здесь, что ожидает?
— Они все — обреченные. Может быть, процентов 10 освободят… — медленно проговорил следователь.
Миронин начал называть фамилии лиц, сидевших в нашей камере.
— А Кислейко, а Колесников, а Луневский?
— Колесников и Кислейко приговорены…
— Но помилуйте, за что?
— Не спрашивайте меня об этом деле. Оно — настоящий кошмар!..
Миронин заволновался.
— Я отлично знаю всю подоплеку этого дела. В гибели Колесникова заинтересованы бандиты. Это их работа. Они имеют здесь своих агентов даже в президиумах… Неужели нельзя предотвратить гибель двух молодых людей, против которых нет решительно никаких улик? Это же чудовищно.
Следователь перебил его.
— Молчите! Здесь и у стен есть уши, — и добавил шепотом: — Если находите это нужным, предупредите их… Прощайте. Может быть, больше не увидимся…
Теперь пришла очередь Миронина утешать меня. Но он был сам не свой.
— Что делать, что делать… — ломал он руки. — Неужели все эти полные жизни люди, эти милые, ставшие мне такими близкими лица через несколько часов превратятся в изуродованные трупы?
Миронин снова подбежал к окну и начал спрашивать следователя про ожидающую меня участь. Отойдя от него, он с чувством пожал мои руки.
— Он говорит, что вам ничего не грозит. Насколько он знает, вы в списках смертников не значитесь! Пойдем наверх, предупредим несчастных.
Мы взбежали по лестнице и вошли в нашу камеру. Навстречу Миронину бросился Луневский.
— Скажите мне правду, дорогой друг наш, вы ведь долго говорили со следователем… Скажите, меня казнят?
— Нет, нет, — проговорил Миронин.
— А Сережу Кислейко?
Миронин хотел что-то ответить, но голос его оборвался, и он зарыдал.
— Сережа… бедный Сережа!
И Луневский затрясся в истерическом припадке. Кислейко стоял тут же. Он слышал весь этот разговор. Неподвижное спокойное лицо его не дрогнуло, только губы стали совершенно белыми. Он подошел к Луневскому.
— Дик, не будь бабой!.. Я бывший офицер и сумею умереть…
В это время во двор вступил грузинский караул. В камеру вошел адъютант и стал вызывать фамилии.
— Кислейко! — прочитал он.
Луневский застонал, вцепившись в руки друга.
— Дик, будь мужчиной… Вот портрет моей невесты… Я не хочу, чтобы он попал в руки этих мерзавцев… Возьми его и передай ей, когда будешь свободен.
Он протянул Луневскому маленькую медальонную фотографию — изображение молодой женщины.
— Прощай, Дик, навсегда, прощайте все!..
Кислейко оторвался от груди рыдавшего Луневского и расцеловался с нами.
— Живее, Кислейко! — крикнул адъютант.
Его вывели во двор. Там, окруженные красноармейцами, стояли человек восемь осужденных. Среди них я заметил присяжного поверенного Шрайдера, человека редко благородной души… За что, во имя чего должны погибнуть эти прекрасные жизни?
Мое прощание с Мирониным было трогательно и продолжительно.
— Я чувствую, что мы с вами увидимся, родной мой, — говорил он. — Крепитесь, я убежден, что сегодня день последнего издыхания наших палачей… Это их последнее кровавое «прости».
Миронин ошибся… Еще долгих две недели продолжались страдания узников чрезвычайки. В ту же ночь казнили несколько десятков человек. Некоторых, в том числе и меня, освободили в течение ближайших дней. Хотя, как я узнал впоследствии, я был включен в список смертников.