Красный вагон
Шрифт:
Бревно медленно и неохотно пошло вперед. Оно будто бы чувствовало, что попало в слабые и неумелые руки: вертелось в воде, норовило улизнуть с крючка или напороться со всего разгона на камень.
Глеб не справился и с первым бревном, а Федосей Матвеевич уже подвел ему второе, еще больше прежнего.
— Паря, не зевай! Не зевай, паря!
Глеб работал без передышки час, а может быть, и два. Пот застилал глаза, все мельче и неровнее становился шаг. Ноги как-то сами по себе спотыкались на камнях, в сапогах чавкала и пищала вода.
А бревна все шли и шли... одно за другим... одно за другим...
Не раз уже ему хотелось бросить в воду тяжелый неуклюжий багор и уйти прочь.
Все равно не выдержит, все равно свалится в реку от этой страшной, разламывающей все тело усталости.
Глеб воткнул багор между камнями, прислонил щеку к мокрому, холодному дереву. Перед глазами поплыли красные, синие, зеленые круги. Он сомкнул веки, но круги не исчезали и в темноте. Прыгали, плясали, мерцали, будто светляки, тусклым нехорошим светом.
Тяжело плюхая сапогами, подошел с бревном на поводу Федосей Матвеевич.
Остановился, вытер лицо рукавом.
— Ты, паря, отдохни, — сказал он. — Ты не того... я сам управлюсь...
В словах Федосея Матвеевича не было ни укора, ни насмешки, но они будто крючком зацепили Глеба за сердце.
— Я сейчас, я только сапоги сниму. Я не устал.
Глеб поспешно стащил разбухшие сапоги. Размахнулся и один за другим швырнул Варе на берег.
Разве он хотел оставить работу? Ну нет! Он не такой...
Глеб прицелился, подцепил огромную колоду и потащил ее вдоль гряды к Варе.
— Принимай щуку!
За «щукой» пошли «сазаны», «ельцы», «пескари»... Сколько их еще там? Много? Давай все! Давай! Давай!
У Вари работа пустяковая: приняла «рыбину», толкнула легонько багром в бухту и снова жди. Но Глеб Варе ни капельки не завидовал. Что ни говори, а он все-таки мужчина.
Мужчина разбил в кровь ноги на острых камнях, но боли совершенно не чувствовал. Подумаешь, кровь! На фронте и не так бывает.
Теперь Глеб уже не поджидал, как раньше, Федосея Матвеевича, а сам бежал на помощь к черным воротам.
— Взяли! Еще раз взяли!
Но вот уже и брать нечего. Ни «щук», ни «сазанов», ни мелких «пескарей». И только еще кружит на быстрине — то нырнет, то снова появится на поверхности легкая плоская щепа.
Глеб шел на берег и даже не глядел по сторонам, на бушевавшую справа и слева реку. Все ликовало и пело у него в душе. Ему хотелось стать на берегу вот так, как он есть, — мокрому, с разбитыми пальцами, — и крикнуть на всю тайгу, на весь белый свет:
— Ого-го-го-го! Ого-го-го-го! Ого-го-го-го!
Варя сидела на берегу и очень старательно вытряхивала из Глебовых сапог воду. Она, казалось, и не заметила гордого, ликующего вида Глеба. Брови ее были опущены, ямочки на щеках вытянулись и стали похожи на две запятые. И во всем лице ее — осунувшемся и усталом — было что-то виноватое и очень горькое.
— Ты чего? — смущенно спросил Глеб.
— Я, Глеб, ничего, я просто так...
Варя вытряхнула сапог, погладила рукой потемневшую, разбухшую кожу.
— Глеб, — сказала она, — как ты думаешь, наши найдут Зину-Зинулю?
Глава тринадцатая
А жизнь берет свое: надо есть, надо пить и надо спать.
Они умяли втроем булку хлеба, опустошили банку тушенки и разошлись по вагонам.
Глеб заглянул к Димке Кучерову.
Димка лежал в прежней позе и таращил глаза в потолок.
— Болит? — спросил Глеб.
Димка застонал в ответ и еще сильнее выпятил свой коричневый живот.
— Пощупай... Кажется, увеличилась, — сказал он, помедлив.
Глеб вежливо отказался.
— Ты мне дай немножко йоду, — попросил он. — Я себе ноги на камнях разбил.
Димка не поинтересовался, где и каким образом Глеб приобрел такие ссадины. Он ревниво смотрел, как Глеб мазал пятки йодом и, наконец, не выдержал:
— Ты, Глеб, не особенно, на мышцу мне оставь.
Глеб ткнул на место пузырек и пошел на свою половину.
«Без йода проживу, — решил он. — Пускай сам мажет...»
Ранки на ногах пощипали немного и утихли. Глеб уснул.
Это была первая ночь, когда ему ничего не снилось. Лег на кровать, положил под голову кулак, и всё — будто в колодец провалился.
Проснулся Глеб на рассвете. В вагоне стояла зыбкая синева. За окном качалась черная колючая лапа сосны; вдалеке мерцала серебряными блестками река.
Все было как в сказке: и эта беспрепятственно затекавшая в окно синева, и рогатый месяц над рекой, и лежавший напротив Глеба Лука...
Федосей Матвеевич обещал разбудить Глеба, когда все вернутся, но так и не разбудил. Наверное, Лука пришел очень поздно. Лицо у Луки было спокойное. В уголках рта, там, где кудрявились ни разу не бритые усы, лежала хорошая тихая улыбка.
Глеб понял, что все было в порядке. Они нашли Зину-Зинулю и привели ее сюда. Иначе Лука не улыбался бы. Никогда. Даже во сне.
Глеб втихомолку рассматривал лицо брата.
Крупный, немного седловатый нос, черные и какие-то очень широкие брови.
В Иркутске Лука ходил с Глебом в парикмахерскую.
Лука сидел в кресле перед большим облупившимся зеркалом, а Глеб наблюдал за ним из прихожей.
Высокий и тонкий, как палка, парикмахер постриг Луку машинкой, заглянул, как доктор, в уши и ноздри, щелкнул маленькими ножницами.