Красный Вервольф
Шрифт:
– Пистоль бросай, – ткнул он столом в сторону моей кобуры. – Только без дури, а то чай пальну ненароком.
Пришлось отстегивать кобуру. Снял с пояса, но швырнул себе под ноги. Пистолет из нее наполовину вывалился. Соблазн его подхватить очень велик, но дед просек мои мысли и приказал:
– Шагай взад!
– Чего? – огрызнулся я.
– Вертай взад, говорю. Отойди от пистоля. Дальше! Вот… Стой.
Я повернулся и сделал несколько шагов. Теперь был спиной к старику. Не самая удобная позиция, но не безысходная. Навострил
Отчетливо услышал, как тот подошел к пистолету и закряхтел. Разбитые артритом суставы, видно, так просто не дают присесть. По любому ствол от меня отвел, чтобы наклониться. Сейчас или никогда. Я резко развернулся и заехал ногой с разворота по стволу, который смотрел в землю.
Бах! – дед от неожиданности нажал на спуск, всадив в мох заряд свинца, но ружье из рук не выпустил.
Бах! – прогремел второй выстрел, но я броском уже успел вцепиться в стволы мертвой хваткой. Крутанул двустволку так, что у деда локти заскрипели. Он охнул и выпустил ее из рук. Я отшвырнул ТОЗ в сторону (все равно разряжено) и подобрал пистолет. Повесил его обратно на пояс и процедил:
– Мне нужна другая одежда. И покажешь где Псков находится.
– Портки не отдам, – удрученно затряс головой старик. – Лучше сразу пристрели…
Оглядел дедка. Комплекцией меня поменьше гораздо, но шмотье советское всегда было свободного кроя. Можно влезть в его обноски, там плюс-минус два размера.
Но заглянув в его пустые глаза, как-то рука не поднялась мародерничать. Тьфу! Хрен с ним. Пусть живет. Подобрал ружье и спросил:
– Псков в какой стороне?
– Туда шагай, – отрешенно махнул рукой дед на запад. – К дороге выйдешь через пару верст. Она в город приведет.
Я закинул «ТОЗ» за спину и зашагал прочь. Патроны не стал забирать, один хрен с ружьем в город не попрешься, немного отойду и зашвырну его в кусты.
Отошел уже метров на десять.
– Служивый, – вдруг окликнул меня дед. – В доме есть у меня одежда. От сына осталась. В пору тебе будет. Здесь недалече…
Дед привел меня к лесной избушке. Я с подозрением оглядел бревенчатый домишко, вросший в мох почти по самые окна.
– Один живешь? – достал я пистолет, опасаясь ловушки.
– Один, – вздохнул дед. – Нету больше у меня родичей. Убили их германцы. Сам теперича путеец я. За рельсами смотрю. А в прошлом – лесником был.
– И после этого ты на фашистов работаешь?
– А меня разве кто спрашивал? Нагрянули кодлой. Сказали, так как леса я здешние знаю, буду следить за путями… И за лесом приглядывать, чтобы енти самые пути никто не подорвал. А иначе с меня шкуру спустят. Вот и в тебя целился. Думал, что ты рельсы подрывать пришел.
Мы вошли в дом с единственной комнатой. В углу топчан, у окна колченогий стол со скамьей. На стене рядом с печкой-мазанкой какие-то пучки трав висят.
– Вот, возьми, – дед снял с гвоздя штаны из черного сукна, рубаху и что-то среднее между потёртым
– Как звать-то тебя, отец? – поинтересовался я.
– Кузьма я. Михайлович по батюшке.
– А меня «Служивым» зови, – разрешил я.
Не нравится что-то мне лесник. Не люблю предателей.
Дед крякнул, но промолчал. Я переоделся. Одежда оказалась впору. Заношенная, но выстиранная. Берег Михалыч, видно, вещи сына. Даже не понимаю, почему мне так легко отдал.
– Пожрать бы еще не мешало, – прищурился я. – Угостишь путника?
Дед кивнул и выставил на стол чугунок с вареной картошкой. Уже остывшей, но выглядевшей аппетитно. Посыпана укропом и зубчиками чеснока.
Затем вытащил из-под стола зеленоватую бутыль с длинным горлом, закупоренным смятой газетой. Внутри бултыхалась чуть мутноватая жидкость.
– Самогон будешь? Из свеклы делал…
– Наливай, – кивнул я уже запихивая в рот целиком картофелину.
Пойло хозяин разлил по железным кружкам. Плеснул сразу до трети объема тары. Я взял свою с отколотым краем:
– Ну, Михалыч! За Победу. Только чокаться с тобой не буду. Спасибо за штаны и рубаху, только с прихвостнями фашистов не чокаюсь. Не обессудь.
Я проглотил вонючую жидкость с запахом сивушных масел.
– Крепкая зараза, – прокашлялся я, занюхивая рукавом. – Градусов пятьдесят не меньше.
По жилам разлилось приятное тепло.
– Самогон у меня ядреный, – кивнул Михалыч и опрокинул в глотку свою дозу, даже не поморщился, лишь засопел и закусывать не стал.
Налил еще по одной.
– Ты куда коней гонишь? – пробубнил я с набитым ртом. – Закусывай картохой.
– Не берет меня сивуха, – как-то с горечью выдохнул обходчик. – Как Розы и Петьки не стало, с тех самых пор не берет. И сна нет почти…
– Вот что я тебе скажу, Михалыч. Ты сам виноват, что спать не можешь. Трус ты самый настоящий. Мог бы и к партизанам податься, чем фашистам прислуживать.
– Дык говорю же! – хлопнул кулаком по столу лесник. – Семья у меня была. Бабка да сын тридцати годков. Хромой он был, непригодный службе военной. Когда немцы пришли и грозились всех порешить, у меня выбора не было. Стал я путейцам подсоблять, да в обходчиках ходить. А потом, все одно убили они и Петьку, и Розу.
Дед утер рукавом глаза. Плечи его беззвучно задергались. Он с шумом выдохнул и снова схватился за бутыль:
– А давай еще по одной, служивый.
Я кивнул, хотя и так уже было хорошо. Расслабляться мне никак нельзя, но с местным населением оперативные позиции налаживать самое-то под спиртное.
– Пусть земля им будет пухом, – сказал я и сделал маленький глоток, чтобы не налегать на пойло.
– Зачем твоих убили? – продолжил я разговор. – Ты ведь на них работал?
Хотя я догадался зачем. Имя у жены лесника-обходчика было самое, что ни на есть говорящее. Но все равно спросил, пусть выскажет наболевшее.