Красный ветер
Шрифт:
Рассмеялся и Риос Амайа:
— Никуда мы с тобой не денемся, комиссар. Придется пойти ей навстречу… Так как у тебя с французским, Эстрелья?
— Сейчас уже начинаю вспоминать, — сказала Эстрелья.
Ракета взмыла в небо и словно утонула в мороси.
Даже холмов, возвышающихся неподалеку от аэродрома, не было видно — их плотно укутала завеса дождя и низких облаков. Северный ветер гнал тучи к Средиземному морю, разрывая в клочья, сталкивая друг с дружкой, и в этом хаосе неба, похожем сейчас на вздыбленный в бурю океан, не видно было и лоскутка синевы.
С соседнего аэродрома взлетели две эскадрильи «эрзетов» [18] . Одну вел командир эскадрильи испанец Кампильо, другую — капитан Пабло Льоренте, смоленский парень Павел Ларионов. Груженные бомбами машины тяжело оторвались от земли, построились в два клина и взяли курс на Гвадалахару.
Шли на бреющем. Пятнадцать — двадцать метров от земли.
Дождевые струи бились о козырьки, дробились на мельчайшие капли и мутной сеткой закрывали все, что было впереди. Летчики высовывались наружу, но струи больно секли лицо, и сразу же водяной пылью покрывались стекла очков.
18
Советские штурмовики.
А земля — совсем рядом, бешеные порывы ветра швыряют машину на крыло, вверх, вниз, порой ее выхватывают в двух-трех метрах от неуютной, насторожившейся и словно бы подкарауливающей земли.
Летнабы оглядывают такое же насторожившееся и подкарауливающее небо и кричат в трубку переговорного аппарата:
— Где «мухи»? Где «курносые»? Слышишь, командир, небо пустое, как карман монаха!
— Следи за воздухом! И меньше болтай!
И-16 и «чайки» летели над «эрзетами» — один над самой кромкой облаков, другие вскарабкивались на две с половиной — три тысячи метров. Здесь было солнце — много ослепительного солнца Испании, здесь казалось, что весь мир залит его светом, а внизу… Внизу не облака, а покрытые снегом холмы и долины, гигантской силой выброшенные на сушу айсберги и льдины.
И ни одного вражеского самолета!
Притаились? Ходят-бродят далеко в стороне? Рыскают, как волки, по ту сторону солнца, чтобы нежданно-негаданно вывалиться с поднебесья и ударить всей мощью пушек и пулеметов?
Итальянские машины стояли на приколе.
Разбросанные по аэродромам, они мокли под дождем, простуженно кашляли порой прогреваемыми моторами, хлопали, точно птицы подбитыми крыльями, чехлами… Летчики — хмурые, злые, проклинающие непогоду — ходили вокруг, жадно курили, ругались, неистовствовали: какого дьявола их заставляют дежурить у машин, когда любому ясно, что даже ас самого высокого класса не сможет оторвать свою машину от земли. Летное поле покрыто лужами, земля — сплошное месиво: сделаешь шаг — и ноги по щиколотку вязнут, точно в болоте. Не только взлететь — на старт не вырулишь! А если и взлетишь? Сразу же зароешься в грязную, насквозь пропитанную влагой вату облаков и тумана, и найди потом прихлопнутый всей этой мерзостью аэродром, сядь на этой пакостной трясине — костей не соберешь! Правда, за каждый вылет им должны бросать хороший кусок, но своя шкура все же дороже денег.
А генерал Роатта, командующий итальянским экспедиционным корпусом, через каждые четверть часа подзывал адъютантов и спрашивал:
— Что авиация?
Ему отвечали:
— На земле. А если точнее — по колено в грязи.
— Сиснерос тоже сидит?
— Как свинья в луже!
Генерал Роатта (в Италии он — генерал Манчини) рассмеялся. Он был доволен. Наступление началось так, как он и предполагал: его ударные части смяли передовые подразделения республиканцев и танковой лавиной, за которой следовала мотопехота, покатились к Гвадалахаре. Всем войсковым командирам дан был строгий приказ: не останавливаться ни при каких обстоятельствах, с потерями не считаться, крушить на своем пути все, что встретится, с пленными не возиться…
Еще там, в Риме, в беседе с Муссолини, генерал Роатта без труда понял, о чем печется дуче. Размахивая руками, в запальчивости брызжа слюной, он кричал:
— В конце концов мне наплевать, на Франко и на то, что эти красные фанатики лупят его по морде. Пусть лупят — может, он поумнеет. Но… на Испанию смотрит весь мир: чего же в конечном счете стоит фашизм? Это первое. И второе: главное — заваруха в Испании должна кончиться как можно скорее потому, что мир уже созрел для большой войны против красных вообще и против Кремля в частности. Испания началу такой войны мешает. Она путает карты не только нам, но и кое-кому там… — Дуче неопределенно махнул рукой за окно. — Вы думаете, Берлину, Парижу и Лондону будет безразлично, если Франко сядет в лужу?..
Генерал Роатта разделял тревогу своего шефа. И так же, как шеф, был полон радужных надежд: его корпус сметет с дороги все, что там есть, и с триумфом войдет в Мадрид… Берлин, Париж и Лондон? Там ахнут, когда узнают, с какой стремительностью Роатта закончил кампанию. И пускай ахают — им будет о чем подумать на будущее.
Генерал ехал в легковой машине «изото-фраскини» оливкового цвета. Откинувшись на бархатную подушку, услужливо подсунутую под его спину адъютантом, он порой прикрывал глаза и чувствовал, как сладкая дремота охватывает уставшее тело. По шоссе, по обочинам двигались танки и огромные грузовики «лянчис», всюду лязгало и грохотало, но генерал Роатта лишь сладко жмурился: это была приятная его душе музыка, которую он не променял бы и на райский покой…
Но вот в эту музыку вторглись совсем другие звуки — вначале неясные, однако с каждым мгновением приобретающие все более определенный характер, — шла авиация. Откуда она шла, куда, чья она была, генерал знать не мог, но, помимо его воли, тревога закрадывалась в сердце все сильнее, и он, дав шоферу знак остановить свой «изото-фраскини», быстрым взглядом окинул все, что творилось вокруг.
Скопления машин, танков, артиллерии, тысяч солдат на мокром, блестевшем от дождя шоссе и по обочинам, раскисшая земля в стороне — трясина, а не земля! Что здесь будет, если это самолеты противника?!
— Святая дева Мария, сохрани нас и помилуй, — прошептал генерал, снимая фуражку и поднимая руку, чтобы осенить себя крестом.
И в ту же минуту увидел, как вдоль шоссе заходят штурмовики — одно звено, второе, третье… Клин за клином бомбы летят в гущу машин и солдат, взрываются — вверх взмывает огонь и дым, рвутся нагруженные в машины снаряды, разнося в клочья все, что есть поблизости.
Горят танки. Горят «лянчисы». Горит на шоссе выплеснувшийся из разорванных бочек бензин: языки пламени лижут дорогу, стекают в кюветы, мечутся в огне солдаты и лошади.
И еще звено, второе, третье… Клин за клином… Люди топчут друг друга, бегут куда глаза глядят, бросаются в первую попавшуюся яму, стремясь втиснуться в землю, превратиться в червя, в грязь, в каплю мутной воды, только бы выжить…
Чьи-то руки схватили генерала, вырвали из машины, куда-то потащили и бросили в кювет. Мерзкая вонючая жижа облепила лицо, потекла под кожаное пальто и белоснежную рубашку. Генерала забила дрожь, он приподнял голову, налитыми кровью глазами взглянул на шоссе и увидел, как взлетел, расколотый на части, его «изото-фраскини».