Красный ветер
Шрифт:
Он уже видит приближающуюся к Мадриду армаду «юнкерсов» под прикрытием не менее трех десятков «хейнкелей» и «фиатов»; он знает, что сейчас на его эскадрилью и эскадрилью испанца Карлоса, идущую к Мадриду с востока, навалится туча немецких и итальянских истребителей и каждому из республиканских летчиков придется драться с четырьмя-пятью самолетами фашистов, и все же он условным сигналом требует: «Мартинесу подойти ближе». А когда Мартинес приблизился, Хуан Морадо рукой показал на землю, на горящий Куатро Каминос, на холм Ангелов, откуда била по Куатро Каминос дальнобойная артиллерия.
Мартинес понял: его звену приказывают подавить артиллерийские точки на холме Ангелов, подавить любой ценой.
И вместе с Матьяшем Сабо и Кастильо он выходит из строя и направляется в сторону холма. Чем ближе они к нему подлетают, тем плотнее огонь зениток, старающихся огневой завесой преградить им путь. Море огня! Зенитные снаряды рвутся слева и справа, впереди и позади — страшный фейерверк смерти, сквозь который им надо пройти, чтобы защитить стариков и детей в лачугах Куатро Каминос.
Они снижаются. Пикируют на холм Ангелов — впереди Мартинес, слева Матьяш Сабо, справа Кастильо. Артиллерийская батарея почти не замаскирована — фашисты уверены, что сюда никто не прорвется. И когда они видят тройку республиканских истребителей, к ним не сразу приходит простая мысль укрыться в вырытых неподалеку щелях. Похоже, они ошеломлены и никак не могут поверить своим глазам — откуда здесь могут взяться самолеты!
Прислуга крайнего орудия продолжает подносить снаряды, заряжает, кто-то там из них подает команду, и на Куатро Каминос обрушивается смерть. Прицеливаться нет надобности — куда бы снаряд ни упал, жертвы обеспечены. Такая мишень, как целый рабочий квартал Мадрида, — лакомый кусок для артиллеристов! Бей, все равно не промахнешься.
И они бьют…
Мартинес приказывает: «Атакуем!»
И первым открывает огонь из всех пулеметов. Его «ишачок» дрожит, словно ему передаются все чувства летчика. Мартинес видит: Матьяш Сабо и Кастильо тоже открыли огонь по крайнему орудию. Вот теперь-то там, внизу, зашевелились. Паника охватывает сразу всех артиллеристов батареи. Заметались, забегали, устремились к щелям, сбивая друг друга с ног, отшвыривая друг друга, чтобы пробить себе дорогу, успеть укрыться. До раненых и убитых никому нет дела — своя, шкура дороже!
…Ураганом пронесшись над холмом Ангелов, они вернулись не сразу. На бреющем прошли по лощине, какое-то время летели, петляя, вдоль Мансанареса, оттягивая время возвращения: должны же тараканы выползти из щелей, не будут же они сидеть там вечно.
Потом, развернувшись, они разошлись, решив следующий удар нанести с трех разных сторон одновременно. И Мартинес, и Матьяш Сабо, и Кастильо, конечно, понимали: пулеметным огнем, каким бы эффективным он ни был, уничтожить тяжелые орудия невозможно. Главная их задача — вывести из строя тех, кто эти орудия обслуживает: истребить живую силу, разогнать, заставить, подавив и физически, и морально, надолго закопаться в землю.
И вот они снова над холмом Ангелов. Предположение их оказалось верным: посчитав, что истребители больше не вернутся, фашисты снова устремились к орудиям, намереваясь продолжать свое дело. Появились санитары, которые начали оказывать помощь раненым и оттаскивать подальше от батареи трупы.
Матьяш Сабо, подлетая к холму с северной стороны, подобрал высоту — так было лучше видно, что делается на батарее, так было легче выбрать цель…
С тех пор как он узнал о гибели Матьяша Маленького и Матьяша Большого, душевная боль не покидала его ни на минуту. Будто внутренний огонь сжигает все его мысли и чувства, и погасить этот огонь не в его силах. Он заставлял себя поменьше вспоминать обо всем, что было связано с погибшими друзьями, но из этого ничего не получалось: Матьяш Маленький и Матьяш Большой приходили к нему даже во сне, садились к нему на койку, и он видел их печальные глаза, грустные улыбки, в которых не было жизни, а когда протягивал к ним руки и касался их собственных рук, чувствовал, как они холодны, и ему становилось страшно.
Однажды ему пригрезилось такое, чего он никак не может забыть. Он будто и не спал тогда, а просто лежал с закрытыми глазами, слыша все, о чем говорят Мартинес и Кастильо, дымя сигаретами. И вдруг кто-то присел к нему на койку и, осторожно тронув его за плечо, спросил:
— Ты не спишь, Матьяш?
По голосу он сразу же узнал Матьяша Маленького, но ничуть не удивился его появлению, будто так все это и должно было быть.
— Здравствуй, Матьяш Маленький, — сказал он. — Ты откуда пришел?
Матьяш Маленький тихо улыбнулся:
— Не говори мне «здравствуй», Матьяш. Мы с Матьяшем Большим не можем здравствовать. Ты можешь, а мы — нет. Мы мертвые…
— Я понимаю, — сказал Матьяш.
А Матьяш Маленький после долгой паузы добавил, тяжело вздохнув:
— Мы мертвые, а ты живой…
— Разве я в этом виноват? — спросил он.
— Нет, ты не виноват. Но ты все-таки живой, а мы мертвые.
— Я буду драться за всех троих, — сказал Матьяш. — Так я передай Матьяшу Большому. Скажи, что я буду драться за нас троих. До конца. Слышишь, Матьяшик?
— Хорошо, я передам. Прощай, Матьяш. И помни свои слова…
Матьяш их помнил всегда. Пускай он говорил с мертвым — это ничего не значит. Матьяш Большой и Матьяшик — мертвые для других, а не для него. Для него они живые. И раз он сказал, что будет драться за троих, от этого он не отступит. Вот только каждый раз надо брать себя в руки, не терять над собой власть. А это нелегко. Огонь сжигает все, что в нем живет, все, кроме жажды отмщения.
Уже введя самолет в пикирование, — он теперь нацелился на орудие, возле которого суетилось особенно много солдат, — Матьяш вдруг увидел длинную траншею и в ней — штабеля снарядов. Металлические их тела тускло блестели на фоне бурой земли, а на дне траншеи, в три погибели согнувшись, замерли артиллеристы, не успевшие оттуда выбраться. Подвернув машину так, чтобы можно было прочесать траншею от края до края, Матьяш открыл шквальный огонь из пулеметов и пронесся над ней на высоте трех-четыре метров, по-сумасшедшему, до хрипоты крича: «Это вам за Матьяшика и Матьяша Большого! Это вам подарок от них, сволочи!»
Он ждал, что там, в траншее, снаряды сейчас взорвутся, разметав и искалечив все вокруг на десятки метров. Все в нем напряглось от этого ожидания, он даже забыл дышать, но взрыва не было, и тогда он решил сделать еще один заход, еще и еще, и теперь ничего, кроме желания увидеть взрыв, в нем не осталось — желания острого, болезненного, на нем, как в фокусе, сошлись все его мысли и чувства.
Всякий раз, когда Матьяш разворачивался для нового захода, его обстреливал зенитный пулемет, укрывшийся в какой-то лощинке, — длинные пулеметные трассы проходили совсем рядом с самолетом, Матьяш их видел, глазами обшаривал холм, стараясь обнаружить эту огневую точку, но тут же забывал о ней, снова и снова бросая машину на траншею.