Красный ветер
Шрифт:
— Но мне и тогда было страшно, — сказала Росита. — Еще немного, и я умерла бы от страха. Говорю солдату-часовому: «Выпей за мое здоровье, солдат, ты, видно, славный человек», а у самой ноги дрожат, вот-вот упаду… А они-то, солдаты, поверили нам… Здорово мы обвели их вокруг пальца…
— Еще как здорово, Росита! — подхватил Денисио. — Знаешь, о чем я еще тогда подумал? Кончится война, и Росита станет артисткой. Для этого у нее есть все данные. Простая крестьянская девушка Росита — артистка драматического театра столицы Испании! Мы приедем в Мадрид — я, мои друзья Эстрелья, Павлито, Гильом Боньяр, Арно Шарвен, Хуан Морадо, — приедем и увидим такую афишу: «Сегодня в спектакле „Мы не забудем тех дней и ночей“ играет известная актриса Росита…» Мы обращаемся в кассу и просим: «Пожалуйста, шесть билетов», а нам говорят: «Вы что, с луны свалились? Когда играет Росита, билеты проданы за месяц вперед!» Мы уже собираемся уходить не солоно хлебавши, как вдруг к театру подъезжает автомобиль, и из него выходят красавица-Росита и генерал авиации Эмилио Прадос. Молодые сеньоры преклоняют перед Роситой колени, тореадор Хуан Аранда преподносит ей цветы, но актриса неприступна, она идет, ни на кого не глядя, опираясь на руку генерала… Потом случайно брошенный взгляд в сторону — и Росита вскрикивает: «Святая мадонна, да это же мой названый брат Денисио со своими друзьями! Посмотри, Эмилио!» На виду у всех мы обнимаемся, а Росита приказывает администратору: «Извольте моим друзьям предоставить лучшую ложу!»
— Ой, Денисио! — Росита, забыв о страхе, который отступил от нее совсем незаметно, как незаметно отступило ощущение непрестанного падения в пропасть, улыбнулась. — Ой, Денисио, вы рассказываете так, будто все это может стать правдой. Но какая же из меня актриса! Актрисы — это совсем особенные женщины…
— Ты и есть особенная женщина! — убежденно говорит Денисио. — Но если не хочешь быть актрисой, мы придумаем для тебя что-нибудь другое. Чего ты сейчас больше всего хочешь?
Росита ответила, не задумываясь:
— Я хочу всегда быть вместе с Эмилио… И чтобы скорее кончилась эта ночь и утро мы встретили там, где вас ждут друзья.
— Ну, тут сомневаться не приходится. Ты еще не знаешь, какой Эмилио летчик. Откуда тебе это знать!
— Он хороший человек, — сказала Росита.
— Хороший? Вот тут ты ошибаешься. Да, ошибаешься. Сказать, что Эмилио хороший человек, — значит, сказать не всю правду..
Росита, сама того не желая, слегка отстранилась от Денисио. Она даже попыталась убрать свою руку, которую Денисио держал обеими руками, но он не отпустил ее и сжал еще крепче. Тогда Росита попросила:
— Не надо так говорить, сеньор Денисио. Очень вас прошу, не надо так говорить. Эмилио по-настоящему хороший человек.
— А я говорю — нет!
— Почему?
— Потому что хороших людей много, а таких, как Эмилио, — мало. Он замечательный человек, прекрасный человек! У него добрая и честная душа, у него удивительно добрая и честная душа, Росита. Он один из тех людей, которым можно верить всегда и во всем. Верить до конца, потому что Эмилио скорее умрет, чем предаст своего друга…
— Ой, сеньор Денисио! — горячо воскликнула Росита. — Ой, сеньор Денисио, как вы меня напугали! А я-то подумала… Я привыкла верить вам так же, как Эмилио, и вдруг… Спасибо вам, сеньор Денисио… Вы тоже замечательный, вы тоже прекрасный человек…
— Конечно, — засмеялся Денисио. — Как же может быть иначе…
Возвышаясь над тучами, заснеженные вершины гор Сьерра-де-Гвадаррама даже ночью блестели так, словно были покрыты серебряными россыпями. От них исходил неяркий, мягкий свет, даже не свет, а легкое сияние, и слегка затуманенные очертания отрогов, скал, нависших над пропастями гигантских каменных глыб сверху казались изрезанными крутыми берегами, окаймляющими беспредельность.
А внизу клубилось, вздыбливалось, ползло хаотическое море чернильно-темных облаков, внизу лежала безвестность, которая в одно и то же время манила и пугала, звала и отталкивала: сквозь нее надо было пробиться, как сквозь ад, где неуемные силы зла подстерегали всякого, кто бросал им вызов.
Вглядываясь в очертания вершин Сьерра-де-Гвадаррама, Денисио говорил Эмилио Прадосу:
— Смотри, капитан, вон на то «седло», запавшее между двумя хребтами. Видишь? Я узнаю его. Как раз над ним мне пришлось вместе с Павлито драться с пятеркой «фиатов». Я хорошо его знаю. Ниже этого «седла» идут отроги, а еще ниже — горы обрываются, и начинается равнина. Там мы и должны пробивать облака.
— Но мы не знаем, лежат ли эти облака на земле или между ними и землей есть просвет.
— Не знаем, — согласился Денисио. — В этом вся сложность. Но снижаться нам все равно надо — не будем же мы лететь до бесконечности.
— В баках бензина еще на полтора часа, — Прадос показал Денисио на фосфоресцирующую стрелку бензомера. — А через полтора часа начнется рассвет. Может быть, стоит покружиться и подождать?
— Нет, это слишком рискованно, — не согласился Денисио. — Ждать, когда бензина не останется ни капли, а потом падать с остановившимися винтами — это слишком рискованно.
Прадос промолчал. Денисио, пожалуй, прав. Но даже если они удачно пробьют облака, кто знает, как встретит их земля. Хорошо, если они увидят хоть какие-нибудь огни. А если нет, что более вероятно? Там, внизу, услышат характерный, перемежающийся гул моторов «юнкерса», и, конечно же, никому и в голову не придет, что машину ведут свои летчики. Обыкновенный немецкий бомбардировщик, по которому или надо открывать огонь из зениток, или — полная светомаскировка. Ночью Мадрид тоже затемнен, сориентироваться по каким-либо его объектам не так-то просто.
И все же Денисио прав. Тянуть до рассвета слишком рискованно. Особенно, если учесть, что на рассвете могут вылететь республиканские истребители. Встреча с ними ничего хорошего не сулит.
— Хорошо, будем снижаться, — наконец проговорил Прадос. Изменив курс, он сбавил обороты моторов наполовину, и уже через несколько минут «юнкерс» погрузился в облака. Машину сильно затрясло, потом бросило вниз, в сторону, а еще через мгновение восходящий поток ударил под левое крыло, и самолет накренило так, словно Прадос заложил его в глубокий вираж. Стрелки приборов точно посходили с ума: прыгали, плясали, на время застывали на месте, а затем снова начинали дикую пляску, за которой нельзя было уследить.
В слепом полете все обманчиво. В слепом полете летчик не должен прислушиваться к своим ощущениям — это ему может дорого обойтись. Надежный ориентир положения машины в пространстве — только приборы. Они не обманывают, хотя порой и трудно заставить себя полностью им довериться. Вот летчику вдруг начинает казаться, будто самолет резко кренится вправо, настолько резко, что через секунду-другую он или круто заскользит вниз, или перевернется на спину и будет лететь вверх колесами. Каждой клеткой своего существа летчик стремится к действию, которое это предотвратило бы; руки, лежащие на штурвале, дрожат от желания также резко накренить машину влево, чтобы немедленно выровнять ее, но стрелка прибора показывает: ничего особенного не произошло, самолет летит строго в горизонтальном полете, никакого скольжения нет, и ничего изменять не надо…