Красный ветер
Шрифт:
Толпа остановилась. Люди застыли, ошеломленные, подавленные, растерянные. Никто из них давным-давно не видел ничего подобного. Ветчина, сардины, сыр… Сказка!.. Кроме соевых бобов и черствых лепешек, они давно ничего не имели. И теперь смотрят на стол завороженно.
Тот, что постарше, спокойно улыбается, приглашает:
— Садитесь.
У него приятная мягкая улыбка. Он, не торопясь, поднялся из-за стола, подошел к серванту и, взяв с полки поднос с несколькими хрустальными бокалами, вернулся на место.
— У нас горе, — мягко сказал он. — Час назад на улице убили мою дочь, его сестру. Фашисты. Она ни в чем не была виновата. Мы просим вас выпить вместе с нами за память о ней.
Женщина, которая первой вступилась за крестьянина, перекрестилась:
— Святая мадонна, прости душу убитой. Святая дева Мария…
Она не договорила. Крестьянин вдруг решительно подошел к дивану и, сдернув с него бархатное покрывало, сказал:
— Вот.
На диване лежал короткий карабин. Крестьянин взял его и поднес конец ствола к носу.
— Вот, — снова сказал он. — Свежая вонь. Порох…
— Не трогай, сволочь!
Это крикнул тот, у кого за поясом два пистолета и граната на ремешке. Он выхватил гранату, поднял над головой.
— А ну, вон отсюда! Все до одного! Или я вас всех отправлю на тот свет.
Хозяин квартиры с приятной улыбкой — она не сходила с его лица — остановил его движением руки:
— Не здесь, Хуан, ты можешь испортить мебель. Пускай весь этот скот выберется на лестницу, там ты с ними разделаешься. А этого — он показывает на крестьянина — оставь мне. У него зоркие глаза, хороший, видно, нюх, но ослиная голова.
И он опять улыбнулся. А в руке его сына уже пистолет, он направил его на толпу и готов выстрелить в любого, кто посмеет оказать сопротивление ему, его отцу или их друзьям — вот этим двум фашистам, которые хотели прикончить крестьянина еще там, на улице.
Люди попятились к двери — безмолвно, в ужасе, не спуская глаз с гранаты в руке фашиста и пистолета в руке молодого интеллигентного человека. И в то самое время, когда седая женщина спиной приоткрыла дверь и первой вышла на лестницу, прозвучали короткие, негромкие, как щелчки, выстрелы. Два выстрела почти одновременно. И почти одновременно свалились фашист с гранатой и интеллигентный молодой человек с пистолетом в руке. Фашист еще падал, когда кто-то подхватил гранату, а двое дружинников уже взяли на мушку хозяина квартиры и второго фашиста.
— Кончать их на месте! — послышались голоса. — Сейчас же! Нечего тянуть волынку.
— Нет! — сказал один из дружинников. — Этого человека я знаю. Он винтовкой указал на хозяина квартиры. — Птица высокого полета. Он полковник. От него тянется не одна ниточка.
Обоим скрутили руки ремнями и потащили вниз. Впереди — крестьянин, обеими руками прижимавший к груди карабин. Было видно, что теперь он с ним не расстанется ни за что на свете. И когда вышли на улицу, он громко сказал, обращаясь сразу ко всем:
— Я пришел сюда издалека. Почти от самой Саламанки. Пешком. Они там убили мою старуху, а сына сожгли в сарае. Теперь буду убивать я. Я умею стрелять. Если не верите — дайте мне вот этого бандита. Я отпущу его на полсотни шагов, и пускай он бежит, как заяц. Если я не подстрелю его с первого патрона, можете забрать у меня карабин.
Он приблизился к фашисту и ткнул его прикладом в спину.
— Эй ты, волк, слышал, что я сказал? Я даю тебе отступного полсотни шагов. Или тебе этого мало?
Кто-то засмеялся:
— Фашист — не заяц, он бегает быстрее гончей. Слышишь, отец? Смотри не промахнись.
Двое, связанные ремнями, молчали. Затравленно озираясь, каждую секунду ожидая расправы, они жались друг к другу, словно ища друг у друга защиты. И знали, что пощады ждать нечего, они видели это по глазам окружавших их людей, глазам, в которых, кроме смертельной ненависти к ним, ничего другого они прочесть не могли. Полковник шепнул:
— Вон в том переулке беги налево. А я — направо. Терять нам нее равно нечего.
Дружинник сказал крестьянину: — Мы не устраиваем самосудов, отец. У нас все по закону.
— А у них? — крикнула седая женщина. — У них тоже по закону? Убивать детей — это у них такой закон?
И вдруг они все увидели мать убитой девчушки. Куда она дела дочку, никто не знал, но сейчас она медленно шла по улице с той самой куклой, которую девчушка прижимала к груди. Она несла ее с такой осторожностью и нежностью, словно это было хрупкое живое существо. И она, будто укачивая это существо, о чем-то тихонько напевала. Приблизившись к толпе, женщина подошла к полковнику, заглянула в его глаза и сказала:
— Вы врач, сеньор? Я знаю, вы врач… А это моя маленькая Мария. Понимаете, девочка третью ночь уже не спит. Все кашляет и кашляет. Вот послушайте…
Женщина умолкла и внимательно посмотрела на куклу. Потом погладила ее по льняным волосам и опять взглянула на того же самого человека.
— Слышите? Ей, наверное, трудно дышать. Помогите ей, сеньор врач. Не бесплатно. Вот вам мое кольцо.
Она сняла с пальца кольцо и протянула его полковнику:
— Вот, возьмите, сеньор… Оно золотое, клянусь вам святой девой Марией.
Полковник отвернулся — наверное, даже этот человек не мог видеть скорбных глаз сошедшей с ума женщины. Но кто-то из толпы больно толкнул его в плечо и крикнул:
— А ты смотри, фашистская сволочь, смотри на нее!
— Девочку убил мой сын, — ответил тот. — Убил совсем случайно. А вы убили моего сына… Чего же вы от меня еще хотите?
Прижав к груди куклу, женщина печально покачала головой:
— Вы недобрый человек, сеньор… Детям всегда надо помогать — так велела святая дева Мария…