Красный ветер
Шрифт:
Люди угрюмо-молчаливо покидают машину — все до одного, кроме шофера. Они кажутся испуганными и послушными. Высокий, худой, с тонкой шеей и болезненно-воспаленными глазами, человек начинает что-то объяснять патрулю, остальные тем временем незаметно окружают «проверяющих», и весь патруль оказывается под прицелом.
— Документы! — строго спрашивает человек с болезненно-воспаленными глазами.
Документов у анархистов нет. Один из них показывает на нарукавные повязки:
— Видишь?
— По чьему приказу действуете? — Человек, кивает на машину анархистов, почти полностью заваленную «реквизированным» имуществом.
Анархисты молчат. Удивленно смотрят на человека, задавшего глупый вопрос: разве анархистам может кто-нибудь что-нибудь приказывать?
Кто-то из них говорит:
— Так и быть — все делим пополам.
— Расстрелять всех! — Высокий человек говорит это тихим, по очень властным голосом. — За мародерство, и бандитизм!
Никто из анархистов не успевает даже извлечь из великолепно инкрустированных кобур пистолеты: их мгновенно обезоруживают, ведут подальше от дороги…
А в Мадриде паника гаснет, как костер, в который уже не бросают сухих веток. Столица Испании ощетинилась баррикадами, к университетскому городку, к Карабанчелю, к парку Каса дель Кампо тянутся защитники Республики — рабочие, тореадоры, официанты ресторанов, парикмахеры, шоферы, крестьяне, приехавшие на мулах из дальних провинций. Старики, женщины, мальчишки и девчонки — с винтовками, с ружьями, с кирками, с ломами и лопатами, булыжниками, вывороченными из мостовой, кирпичами…
На окраине города женщины в ведрах кипятят воду: если на улицах появятся мавры, или испанские фашисты, или итальянцы — будет чем встретить…
Какая-то часть мавров прорвалась. Замелькали цветастые бурнусы, в руках — винтовки, кривые ножи, сабли. Мавры вопят, воют, рычат, толпой мчась по узкой улице. Но вот дорогу им преграждают два трамвайных вагона. Их только сейчас опрокинули и превратили в баррикаду. В мавров летят булыжники, в мавров стреляют из винтовок и дробовиков, из окон старых домов мавров поливают кипятком. Потом из-за баррикады — вылазка смельчаков. Почти с голыми руками — на вооруженных мавров. В ход пускаются все те же булыжники, ломы, дробовики, кирпичи: крестьянин машет цепом, тем самым, которым он молотил хлеб.
И мавры отступают. Бегут. Бурнусы мешают им, они их сбрасывают и мчатся полуголые. Улочка узенькая, мавры вынуждены бежать плотной толпой, и когда их поливают кипятком, они вопят еще громче, но вопли их уже не воинственны — они кричат от боли, от ужаса, от ярости. Сейчас у них нет времени, но потом оставшиеся в живых, возможно, подумают: а ведь там, куда они прорвались; солдат не было. Ни одного солдата. Ни одного! Там был просто народ. Почему же он, этот простой народ, — эти простые прачки, водители трамваев, кондукторы, водопроводчики — почему же они все дрались с таким мужеством, с таким упорством и отчаянием?!
Возможно, такой вопрос задаст себе и итальянский танкист Матеотти, чудом оставшийся в живых после страшной катастрофы, случившейся с его собственным экипажем и экипажем его друга Порренцо.
В тот день они двумя танками проскочили на окраину Мадрида со стороны Карабанчеля. Раздавили две небольшие пушчонки, смяли сильно поредевшую стрелковую роту, с ходу уничтожили пулеметный расчет и пошли дальше.
Это была очень удачная операция, Матеотти был до крайности возбужден и горд своим умением вести тактический бой. Он уже мысленно составлял отчет об этом бое, надеясь, что начальство по достоинству оценит и его умение, и его мужество. Черт возьми, ему всего двадцать три года, совсем недавно ему присвоили звание лейтенанта, и вот он уже на виду, о нем говорят, его награждают, снова повышают в звании…
Танк Порренцо шел впереди, и Матеотти видел, как его друг один за другим посылает снаряды вдоль улицы, а то и просто по окнам домов. «Порренцо не может без развлечений, — подумал о нем Матеотти. — Но, кажется, сейчас развлекается зря: сколько раз нам втолковывали, что, пока снабжение как следует не наладится, надо по возможности беречь боеприпасы».
Неожиданно Матеотти увидел откуда-то появившегося человека, подкрадывавшегося к танку Порренцо. Человек шел полусогнувшись, и Матеотти подумал, что он тащит на себе какой-то груз — возможно, весь обвешался гранатами или еще что-то в этом роде. Порренцо его не видел, а самому Матеотти, чтобы уничтожить этого смельчака, надо было развернуть танк. Однако сделать этого Матеотти не мог, так как слева, куда он должен был развернуться, была нагромождена куча рельсов — своего рода баррикада.
А смельчак все ближе и ближе подходил к танку Порренцо, который в это время остановился и навел пушку на какое-то странное готическое сооружение, откуда вдруг начал бить пулемет. Что задумал человек, приближающийся к танку Порренцо, — Матеотти не догадывался. По всей вероятности, он начнет швырять гранаты или какие-либо сосуды с зажигательной смесью. Но вот танк Порренцо, послав несколько снарядов в готическое сооружение, наконец тронулся с места. Матеотти с облегчением вздохнул: теперь-то Порренцо увидит опасность и примет меры. А если и не увидит, то его противник вряд ли успеет что-нибудь сделать — не бросится же он на машину, не станет же подставлять себя под пули!
И в это мгновение человек сделал отчаянный рывок прямо навстречу танку Порренцо, прямо навстречу смерти. Порренцо его уже заметил, но слишком поздно: выпрямившись, что-то крича — Матеотти видел, как широко он раскрыл рот, — смельчак бросил себя под гусеницы танка…
Взрыв был оглушающим — Матеотти услышал его даже сквозь рев мотора своей машины. Танк Порренцо словно встал на дыбы, гусеницы его разворотило, а затем широкие языки пламени поползли по стальному телу уже мертвой машины. Матеотти очень хорошо понимал: весь экипаж погиб, танк превратился в их собственную могилу.
Конечно, Матеотти уже не раз видел здесь, в Испании, гибель и машин и людей. Он никогда не был согласен с теми, кто говорил о республиканцах как о стаде трусливых овец, которое разбегается при первом залпе, франкистской батареи. Черта с два! Они были еще плохо организованы — это мог заключить человек, даже не очень искушенный в военной стратегии. Но храбрости, порой отчаянной, по мнению Матеотти, даже безрассудной, им ни у кого занимать не приходилось. Их пушки были далеко не новейших моделей, но артиллеристы обычно отбивались до последнего, и уже не одна итальянская и немецкая машина грудой искореженного огнем металла оставалась лежать на поле боя, и уже не одно напыщенное письмо было отослано в какой-нибудь Мюнхен или Милан, где торжественно сообщалось: «Вы должны гордиться своим сыном…»